Страница 101 из 108
========== Глава 42 ==========
В шесть утра еще едва брезжит рассвет. Полоса девственно-розового света зарождается на востоке и постепенно, словно огромное полотно, накрывает все небо, мешая цвета и палитры, будто смешивая краски. И вот розовое перерастает в сиреневое и лиловое, а потом все синеет, наливается голубизной. Восход над сонным, выщербленным бомбами и выжженным войной Чикаго действительно прекрасен. Природе нет никакого дела до крови и боли, которую солнце неизменно освещает день за днем, нет дела до трупов, которые свалили горой и еще не успели закопать в землю или предать огню, и запах гниения распространяется на несколько миль. Долетает он и до верхнего этажа наполовину разрушенной высотки. Эрик ведет носом и вновь склоняется к крану. Бежит обжигающая ледяная вода, и мужчина подставляет под нее голову. Это отрезвляет, вправляет мозги, возвращает мир на привычные места. Ни девчонки, ни паскудного чувства там, за грудиной — ничего. Эрику нравится так жить, и он хочет продолжать жить так дальше.
Капли застывают на лбу, носу и щеках, попадают на шею и плечи. Эрик проводит пальцами по шраму над бровью, по тому, что зашивали девичьи руки. Не болит. Хорошо зашила. Умная, ладная, хорошенькая сучка. Мужчина морщится. Он засовывает в рот сигарету и прикуривает, облокачивается о раковину и смотрит в окно. Его грязные, жесткие, пошлые мысли о Кристине — та единственная защита, что осталась от этой своевольной, своенравной девчонки, сладкой, как молочный шоколад, пахнущей жизнью и женщиной. Эрик — не дурак. И не врет себе. Он закончил это делать еще в далеком детстве, когда мальчишкой верил Алисе, говорившей, что родители вернутся, но они не вернулись. Он закончил это делать тогда, когда Фрэнк повторял, что все будет хорошо, что они заживут иначе, начнут с чистого листа, перевернут страницу, заляпанную кровью. Но трупы женщины и ребенка все еще дымились, и плоть, и мясо, и кости — все это было разнесено двумя залпами дробовика. Эрику было всего шесть, а он уже понимал гораздо больше, чем большинство шестнадцатилетних. Ложь себе — хуевая привычка. И от нее стоит избавиться как можно раньше. Лгать можно и даже нужно окружающим, но не внутри.
Мужчина с наслаждением тянет сигарету под мерный стук часов на тумбочке. Стрелка едва сместилась с шести утра. Эрик подносит свои пальцы к носу. Они до сих пор пахнут девчонкой, ее дыркой, широко разведенными ногами, стонами прямо ему в глотку. Эрик прикрывает глаза. Всего лишь на мгновение. Чтобы, мать вашу, справиться с собой, взять себя в руки, не позволять образам и желаниям брать верх. Контроль, самодисциплина — святые вещи в любом мире, даже в таком вшивом, как этот. Сладкая, сочащаяся, томная Кристина, лучшая подружка Трис, этого Стиффа, сучки Четыре, недоделанного героя. Эрик злится. Сжимает руку в кулак, легким движением отправляет сигарету в раковину, где та, намокая, тут же тухнет. Эрик смотрит на себя в зеркало.
Ты сошел с ума.
И да, мужчина это отлично знает. Он знает, что такое похоть. И всех женщин он всегда хотел отыметь, засадить так глубоко, чтобы они потом еле могли ходить, чтобы льнули к нему, как кошки, прося еще и еще, раскрывая свои жадные, измазанные в помаде рты. Эрику нравилось брать таких женщин, удовлетворять свои потребности, кончая в резинку. Находились и те идиотки, которые пытались ему что-то навязать. То ли были о себе слишком высокого мнения, то ли действительно полные дуры, но, как правило, в первую очередь, они не понимали его самого. Хотелось заарканить, поймать на крючок и вертеть им как чертовой куклой на тонких нитях. Дуры ломали ногти и теряли всю прелесть лица, когда осознавали, что не нужны ему. Ползали, а он лишь стряхивал со своих плеч женские руки. Конечно, были и другие женщины. Самодостаточные, уверенные в себе, с чувством собственного достоинства. Их Эрик не трахал, с такими он предпочитал вообще не иметь никаких отношений, кроме деловых. И да, конечно, само собой, ему никогда не нравились девчонки. Он мог забавляться и подначивать инициируемых, заставляя выдумывать их сущий бред, пускать свою подростковую фантазию в полет, воображая пошлые, бурные сцены, но с девчонками он не спал. Тори Ву была лучшим вариантом. Никогда ничего не просила. Просто наслаждалась. Трахать ее было приятно. Красивая и умная — Эрик так и не понял, зачем она спала с ним. А Кристина же, Кристина выбивалась из всего.
Слишком юная, слишком неопытная, девчонка, что-то хотящая. И нет, она не требовала, но это было в каждом брошенном на него взгляде. Вся такая правильная, хорошая девочка из хорошей семьи с верной подружкой и мальчиками, смотрящими на нее щенячьими глазами. Таких Эрик от себя гнал. С такими — сложнее всего. А теперь вляпался. И это почти не раздражает. Потому что мужчина знает, что оттрахать ее — это несложно, это так просто, как два пальца в рот. Он дважды был в ее теле, и она так стонала, что у него взрывался мозг от кайфа. Такая узкая, будто Эдвард и не таранил ее своими гребаным членом. Эрик думает грязно, но так, как умеет. А девчонка зацепила сильнее, чем он хотел. И это бесит. Почти ударить хочется. Только вот толку. Она же заноет. А он как-то пришел к пиздец какому занимательному заключению — Эрику не нравятся ее слезы.
Он вспоминает ее танец и улыбается. Этот неуклюжий, дурашливый и еще такой ребяческий танец. Девочка манит, девочка слепит рассудок, ее хочется завалить на кровать и ласкать и ласкать ее тело, так, чтобы она ныла, просила, терлась и снова просила. Эрик обхватывает голову руками, пропускает «блять» сквозь зубы и шумно выдыхает. Он увяз. Увяз в том, о чем никогда и подумать не мог. Это, конечно, далеко от всех тех радужных сопель, о которых так мечтают юные девчонки, грезят по ночам. Но он просто знает, что Кристина ему не безразлична. И это, мать вашу, не только похоть. Врать себе задрало, отговариваться какими-то избитыми фразами и формулировками. Он мог бы поиметь девчонку еще пару раз и выбросить, но пары раз не хватит. Нужна она, вся, целиком, полностью, с этими своими огромными глазищами, растрепанными волосами, торчащими сосками, скромная, стыдливая, развратная, пошлая, обличающая, плачущая.
— Какого хера у тебя в голове?
Отражение не двигается, глазом не ведет, лишь линия челюсти напрягается. Зеркало не может ответить, и человек в нем тоже. Эрик бросает взгляд на часы. Половина седьмого утра. В семь начинается очередной рабочий день. Эрик вновь откручивает кран, брызгает на лицо, загребая холодную воду, пропитанную хлоркой, широкими ладонями, трясет головой, вытирается полотенцем, а потом натягивает футболку из черной ткани, скрывая свои татуировки и шрамы, как новые, так и старые, заскорузлые. Эрик зашнуровывает ботинки, сидя на кровати, а потом выпрямляется и долго смотрит на дверь, за которой сладко посапывает девчонка. Он уверен, что она лежит, подсунув ладонь под щеку, натянув одеяло до самой шеи, потому что ночью она, видимо, мерзнет. Он знает, что ее тонкие пальцы обхватывают ткань крепко. Иногда она ворочается, принимает более удобную позу, но на спине долго не задерживается, переворачивается на другой бок. Эрик знает. Эрик наблюдал за Кристиной.
Он обзывает себя имбецилом, но встает, подходит к двери и открывает ее, тихо так, чуть слышно. Приваливается к косяку и смотрит. Наверное, под его взглядом, угрюмым и жестким, можно проснуться, сесть, резко распахивая глаза, но Кристина лишь едва шевелится во сне, закидывает руку куда-то за голову, вытаскивает из-под тонкого одеяла маленькую аккуратную пятку. Эрик знает, какая она на вкус. Пробовал. Лизал языком, посасывал губами. И это вновь сносит крышу.
Тронулся, мать вашу. Тронулся.
Мужчина бросает последний взгляд на спящую девочку, а потом закрывает дверь с обратной стороны, чуть громче, чем должно. Это все злость под кожей. На самого себя, конечно. На всю ту дурость, которой он с удовольствием поддается. Эрик спускается вниз быстрым шагом, минует коридоры, громко стучит тяжелой подошвой черных ботинок. Сегодня весь день — одна сплошная неприятная процедура. Пытки, допросы. Кого-то из Бесстрашных, принявших сторону Джанин Мэттьюс, уличили в шпионаже, кого-то из афракционеров, осадивших здание Эрудиции, удалось поймать — они пытались проникнуть внутрь, да и на нижнем этаже в камерах по-прежнему сидит несколько Дивергентов.