Страница 7 из 25
Русские готовы переиродить любого ирода, ответить гнусной насмешкой на любое добро, а маскировкой этой постоянной готовности к превышению зла является юродивое, слезливенькое добро, под маской которого обязательно прячется разбойник с ножом. Стоит пожалеть плачущего русского – и он вас немедленно пырнет; стоит подать русскому нищему – и он вас ограбит, а то и прирежет, потому что жалость унижает, и никто не смеет унижать русского человека – подлинное, абсолютное величие. Если бы дьявол вздумал явиться в Россию, ему немедленно обломали бы рога; когда дьявол-искуситель XX века, Хулио Хуренито с его знаменитыми идеалами XX, приезжает в революционную Россию – его здесь убивают, чтобы стащить сапоги. Русский человек передьяволит дьявола, а того, кто попробует над ним посмеяться, он расчленит, ибо юмора не понимает. В этом расчленении как раз и заключается истинно русский юмор, потому что расчлененный человек – это прежде всего смешно. Русские с особенной остротой ненавидят евреев именно за их омерзительное стремление к так называемой культурности: еврей занимается непрерывным лицемерием, пытаясь оформить сырое, разваристое, развалистое, размякшее, глинистое. Еврей поливает духами сырую землю и красиво раскладывает сырые внутренности. Русские любят сырье и сами являются сырьем, а еврейские финтифлюшки, любовь матерей к детям и детей к матерям, чтение книжечек и писание в рифмочку, все это мерзкое, трусливое, с трясущимися поджилками жидовство особенно оскорбительно для тех, кто из земли растет и в землю уходит. «Ложимся в нее и становимся ею, // Оттого и зовем так свободно – своею», – писала самая русская из русских поэтесс, безупречно выбирающая худшее поведение в любовной игре. «Какая есть, желаю вам другую»: терпи меня такой, какая я, такой, какой хочет быть моя левая нога. Любое усилие по превращению себя в человека есть шаг вниз, и Ницше сошел с ума именно потому, что начал действовать против своей великой демонической натуры. Человек, провозгласил он, есть его умение стать человеком; но это все равно что сказать: «Миллиардер есть его усилие стать миллионером». Нет, человек – это шаг вниз, к муравью, к рабскому состоянию; все, что мы зовем человечностью, есть на самом деле рабство. Русский, в особенности осознавший себя русским (а иногда действующий стихийно), – демон, сверхчеловек, не имеющий никаких обязательств и плюющий на любые права. Человечность – это и есть жидовство, сюсюканье, слюни, тряска над никому не нужными стариками и отвратительными, вечно больными, непрерывно испражняющимися детьми. Единственное занятие, достойное сверхчеловека, – кровавое пиршество, убийство мелкой нечисти; русские презирают рабский труд и не желают тратить время на производство продуктов для удобств и увеселений. Черная грязь, болотная жижа, сырой туман – вот русский пейзаж; при виде полянки с васильками русский немедленно испытывает мучительное раздражение, ибо перед ним фальшь. Добро выдумано для рабов и нужно только рабам – поскольку любая мораль, любые заповеди и обязанности отвратительны свободному человеку. Русский – тот, кто приходит в чистенькое общество Запада или грязненькое общество Востока, и неважно, кому там молятся: русский способен обрушить любой храм и наплевать на любую веру. Для него нет кощунства; верней, кощунственно для него то, что другие называют моралью, служением и поклонением.
На планете должна быть точка абсолютного презрения ко всему, ибо это и есть высшая точка свободы; русский презирает всякого, кто работает, всякого, для кого есть правила и право, всякого, кто любит или зависит. Русский убьет любого, кто слабее, и плюнет в глаза тому, кто сильнее; впрочем, тот, кто поклонится сильному и выполнит всякое его требование, – еще более русский, ибо требования чести и доблести тоже омерзительны. А вот выждать и убить из-за угла – это по-нашему. Впрочем, быть сильнее русского невозможно, поскольку у всякого сильного есть хоть какие-то правила, а у русского их нет; тот, кто это поймет, уже не будет нам врагом, ибо вольется в наше коллективное тело.
Патриотом называем мы того, кто ведет себя хуже и невежественней всех. Тот не патриот, кто любит березки и томных усадебных барышень; патриот – тот, кто стремится запретить все, а после демонстративно и нагло нарушить все запреты, ибо они действуют только на раба, а не на сверхчеловека. Русский выигрывает любую борьбу тем, что опрокидывает правила этой борьбы. Русским мог бы стать всякий, но получается только у русских – вероятно, потому, что земля наша проклята навеки, и в этом главное ее благословение.
Бог смотрит на русских с бесконечным любопытством, любовью, любованием – и поступает с ними ровно так, как они со всеми.
Ну, не знаю. Пока сбывается.
Не бойтесь Бога!
Как замечал Честертон, люди предпочитают разговаривать о футболе, хотя по-настоящему интересно – только о Боге. Допускаю, что некоторым футбол действительно интереснее – какой роман можно было бы написать, если не халтурить! – но без Бога и этот роман оказался бы безнадежно плоским. Религиозная (для атеистов скажем: метафизическая) тематика придает литературе объем и многоцветность, уводит повествование за границы грубой и скучной реальности – и с этим в России наблюдается какой-то убийственный, многолетний швах, хотя именно Россия подарила миру троих величайших религиозных прозаиков: Толстого, Достоевского и Чехова. Да и Мережковский, и Белый во всем мире читаются сегодня куда как активно – это в Москве трудно найти читателя, регулярно открывающего «Христа и Антихриста» или московскую трилогию. Но Толстой, Чехов и Достоевский задали три основных пути развития религиозной прозы во всем мире: Толстой описал трагическую, во многом катастрофическую, иногда убийственную (как в случае князя Андрея) встречу человека с Богом и немедленно проистекающий отсюда конфликт с людьми, с любыми государственными институциями, особенно с церковью; он же в «Анне Карениной» – самом здоровом, как говорят многие, но и самом мучительном своем романе – изобразил, с какой легкостью человек удовлетворяется любыми подменами – от преступной страсти до семейного счастия, и как эта здоровая, полнокровная жизнь с неизбежностью приводит к катастрофе. Ведь и у Анны, и у Левина все кончается одинаковым тупиком – Анна кончает с собой, Левин прячет от себя ружье, и финал никого не обманывает. Скоро, ох скоро он начнет вопить на Китти, мучить детей и в конце концов уйдет от всех. Последователи Толстого – Грэм Грин, Голсуорси (в особенности времен «Конца главы»), Митчелл, Фолкнер, да и Хемингуэй, который явно учитывает опыт поздней, нагой толстовской прозы в своей повести о новом Левиафане (от Левиафана, правда, в конце концов мало что осталось, но старик-то его все равно уловил удою, дав ответ на вопрос из книги Иова; и это тоже очень по-толстовски).
Достоевский задал канон метафизического детектива, в котором автор ищет не убийцу (ему-то он известен с самого начала), а Бога. «Преступление и наказание» – не о том, кто убил старуху, а о том, почему ее убивать нельзя, хотя очень хочется и, казалось бы, нужно. Мировоззрение без Бога в «Братьях Карамазовых» названо лакейским – именно потому, что оно Бога не вмещает и с ним торгуется. Достоевский не боится в своей галерее сладострастников – ведь карамазовщина и есть сладострастие, умственный и чувственный разврат – вывести и сладострастие веры: в Алеше карамазовское есть, он его сознает и боится. Наряду с благостным старцем Зосимой выведен у Достоевского и Тихон из «Бесов» – образ не менее обаятельный, но куда более трагический: ни Зосима, ни Тихон не знают окончательных ответов, годных для всех, и рациональный разум таких ответов не найдет, о чем, собственно, и кричит Достоевский всю жизнь, – а куда может завести иррациональное, он знает лучше любого из Карамазовых. Кому-то поиск Бога в безднах и сам по себе кажется карамазовщиной, но Достоевский уверен, что он открывается именно падшим и именно в пограничье: убийца и блудница знают о Боге больше, чем моралисты. Многим это не нравится – ради бога: многим и Бог не нравится, но что бывает без него – «Бесы» показывают исчерпывающе. Ученики Достоевского – авторы метафизических детективов, в первую очередь Честертон, а уж сколько взяла у него величайшая пророчица Америки Фланнери О’Коннор – не перечесть. Назвал бы я и Капоте, и Стайрона, и Стивена, уж извините, нашего Кинга.