Страница 112 из 140
Но Зайченко был угнетен.
Сегодня он понял причину этой странной тоски. Ему было жаль расстаться с тишиной и покоем, обретенными наконец после долгой и мучительной кочевки.
Зайченко пошел по тропке в гору, к белым стенам бывшего монастырского скита. В лесу пахло хвоей, куковали кукушки, от больших муравьиных куч струился едкий, острый, щекочущий ноздри аромат. С вершины горы виднелся остров, и сипел в тумане материковый бор, блестели озера, возле голого мыса гулял ветер и накатывал на берег волну за волной, а по берегу сушились длинные сети, развешанные на козлах из жердей. На горизонте, покрытом круглыми и толстыми, точно оладьи, облаками, чернел рыбацкий парус... Трудно было оторваться от этой тихой картины. "Ну зачем еще в Москву?" - подумал Зайченко.
Он уехал из Кеми в сопровождении конвоиров. Подавленное состояние не покидало его. Ему казалось, что его песенка спета... Он ожидал катастрофы с той безнадежностью, с какой мог бы ждать ее человек, вдруг попавший под горный обвал. Зайченко чувствовал, что ему некуда скрыться.
3
В 1925 году Жарковский оставил военную службу и перешел в органы ГПУ. Эта служба, как и все до сих пор, удалась ему.
После разгрома троцкистской оппозиции и высылки Троцкого из пределов СССР возник ряд троцкистских дел... Жарковский, тогда еще молодой работник, показал себя с отличной стороны. Свои прошлые троцкистские симпатии он так ловко завуалировал, что даже самый строгий контроль не нашел бы в мыслях Жарковского ничего подозрительного.
Жарковский перевелся на работу в Москву. Вначале его приняли там очень холодно, но постепенно он вошел в доверие, заслужил его и начал быстро продвигаться вперед.
Два месяца тому назад, еще зимой, высшее начальство Жарковского, один из членов коллегии ОГПУ, Николай Францевич Пишо, вызвал Жарковского к себе в кабинет и передал ему список дел и фамилий. Среди них значилось и дело Зайченко. Пишо поручил Жарковскому вызвать всех поименованных в этом списке людей в Москву и на всякий случай побеседовать с ними еще раз.
- А потом, освободив, на жительство вышлите обратно... в те места, откуда они взяты, - неожиданно сказал Пишо.
Заметив удивление в глазах Жарковского, Пишо улыбнулся и добавил:
- Понятно?
Жарковский, решив, что это странное распоряжение является служебным секретом и что ему в данную минуту не следует интересоваться подробностями, почтительно кивнул Пишо. Вообще с некоторых пор Жарковский заметил, что Пишо стал благоволить к нему... Пишо лез вверх... Поэтому Жарковский, не доискиваясь причин этой благожелательности, старался неизменно нравиться начальству.
Он был далек от Пишо. Николай Францевич держался со всеми подчиненными холодно и даже подчеркнуто официально, ничего не признавая, кроме субординации. Но, несмотря на это, Жарковский видел, что к нему Пишо всегда внимателен. Он не преминул воспользоваться этим расположением высшего начальства и всегда выказывал себя как отлично дисциплинированный и ловкий подчиненный.
В августе Пишо снова пригласил Жарковского в свой кабинет и спросил его: закончено ли данное ему поручение?
- Так точно! - отрапортовал Жарковский. - Я сегодня собирался вам доложить... Осталось только дело Зайченко. Но там нет ничего особенного. Он вызван, уже прибыл, сегодня я покончу и с этим.
Пишо молча выслушал ответ Жарковского. Он о чем-то думал, потом поднял голову и прямым пристальным взглядом посмотрел в глаза Жарковскому.
Взгляд Пишо всегда поражал Жарковского.
Пишо сейчас находился в самой лучшей своей поре. Он сам это чувствовал. Люди, стоявшие близко к нему и участвовавшие в его планах, никогда не знали точно его желаний и стремлений. Он поражал их неожиданностью своих выводов. Его тощее лицо, его голова, склоненная набок, говорили о мечтательности. Однако это был ум авантюриста, игрока и комбинатора. Людские пороки и добродетели были только картами в его руках.
Пишо было около сорока лет, но выглядел он моложе. Вялая, полупрезрительная складочка около губ (некое подобие улыбки), слегка развинченная походка, умение приказывать и слышать только самого себя, ощущение отчужденности от всех, кто был хоть несколько ниже его по общественному положению, холодное высокомерие, проницательность и жестокость - все это составляло облик и характер Пишо.
Несколько лет тому назад он проник в органы ГПУ. Вся его тактика и все его поведение были безупречны; вернее - они казались безупречными. Никто не подозревал, что этот человек является злейшим врагом революции.
Пишо долго смотрел в окно, выходившее на Лубянскую площадь. Одной рукой он держался за портьеру, другая была опущена вниз. Потом он отошел от окна, зашагал по мягкому ковру, растянутому на середине большого и хорошо обставленного кабинета.
- Знаете что... - вдруг сказал он Жарковскому, останавливаясь около него. - Вам сегодня придется полететь в Ташкент. Вы ведь среднеазиатец?
- Да, - ответил Жарковский.
- Там что-то недовольны Блиновым. Вы, кажется, служили с ним? Это верно, что он ломовик? - быстро сказал Пишо и, усмехнувшись, прибавил: Не в буквальном, конечно, смысле...
Жарковский, не зная, что ответить на такой вопрос, пожал плечами. "Очевидно, что-то случилось", - подумал он.
- Разберитесь... Потом доложите. Я думаю - Карим прав! - проговорил Пишо.
Жарковский понял, что разговор кончен, и, официально вытянувшись, спросил:
- Больше никаких приказаний не будет?
- Пока нет... - сказал Пишо.
Пишо протянул Жарковскому руку. Теплое чувство благодарности охватило Жарковского. Он так крепко пожал своему начальнику руку, что тот улыбнулся и даже, вопреки своему обыкновению, ответил ему на пожатие. Это случилось впервые за семь лет их совместной службы.
"Во всяком случае, командировка ответственная!" - подумал Жарковский и, войдя к себе, в свой отдел, весело сообщил секретарю:
- Я сегодня уезжаю. Приготовьте материалы по Средней Азии.
По его тону и по манере двигаться секретарь сразу догадался о настроении своего начальника и с той же веселостью в голосе, что и у Жарковского, сказал:
- Зайченко доставлен... Ввести его?
- Введите! - приказал Жарковский и прошел, поскрипывая сапогами, в свой кабинет.
4
Никогда Зайченко так не волновался, как в этот раз, увидя за письменным столом против себя молодого подтянутого военного, в прекрасном обмундировании (шитом с гвардейским шиком), в меру вылощенного и тщательно выбритого. Жарковский с изысканной любезностью протянул ему свой кожаный портсигар и предложил папиросу. Зайченко папиросу принял и, вынув коробок, вытащил спичку... Потом, прижав коробок краешком ладони к груди, ловко чиркнул спичкой о коробок... Спичка загорелась. Жарковский, внимательно наблюдая за всеми этими манипуляциями однорукого человека, даже и не подумал помочь ему. Когда Зайченко закурил, он спросил его, уже холодно и безразлично (он подражал в этом Пишо):
- Что скажете?
- О чем? - спросил, недоумевая, Зайченко.
- Как доехали?
- Прекрасно.
- Как жили?
- Всяко, - сухо ответил Зайченко.
Жарковский привык работать по-разному. Иногда он задавал прямые вопросы и по мелочам, то есть по интонации или по характеру ответов, догадывался об истинном настроении человека, которого он допрашивал. Иногда он заводил самый обычный разговор, тщательно пряча то, что стремился узнать, и когда заговаривали о чем-нибудь близком к этому, незаметно наводил допрашиваемого на интересующую его тему. Так же приходилось ему уличать обвиняемого или подследственного путем столкновения с неопровержимыми фактами. На этот раз он избрал самый обычный прием и прямо завел речь о Джемсе. Он спросил Зайченко:
- С кем из курбаши, кроме Иргаша, разведчик Джемс имел непосредственную связь?
- Не знаю, - сказал Зайченко. - Мне уже задавали этот вопрос... И я тогда на него не мог ответить. Прошу верить, что я видел Джемса только один раз...