Страница 5 из 14
К
КОЛХОЗ колхоч
Это слово было известно луоравэтланам Уэлена, если даже они, кроме него, больше ничего не знали на русском языке. Оно вошло в нашу родную речь и значило многое. Прежде всего организацию, которая объединяла всех местных жителей. И вообще, как мне помнится, не было ни одного моего сородича, кто бы не состоял в колхозе. И образ жизни. Большинство трудоспособных уэленцев стали называться колхозниками. Кстати, организация колхозов в прибрежных селениях Чукотки была не столь драматичной, нежели в тундровых оленеводческих районах и в других местах Советского Союза. Если прибрежные колхозы были созданы буквально в одночасье, то коллективизация оленеводов продолжалась чуть ли до начала пятидесятых годов прошлого века. Сравнительная легкость создания коллективных хозяйств в приморских чукотских селениях объяснялась тем обстоятельством, что для чукотских морских охотников артельный труд отнюдь не был новинкой. Кита и даже моржа одному не добыть. Охота на этих морских великанов требует соединенных усилий нескольких людей. Чтобы плавать на кожаной байдаре, служившей чукчам главным мореходным судном на протяжении веков, нужна команда. Видимо, среди приезжих организаторов новой жизни — большевиков нашлись и разумные люди, которые решили, что в данном случае нет нужды заново изобретать велосипед. Они просто назвали эти сложившиеся коллективы бригадами, а все селение объявили колхозом, объединив в него всех жителей селения. Небольшая заминка вышла с избранием председателя колхоза. По заведенному большевистскому обычаю, им должен быть представитель пролетариата — беднейшего слоя населения. В Уэлене этому требованию отвечали всего несколько человек — закоренелых лодырей, попрошаек и пьяниц. Они были не только беднейшими, но и самыми презираемыми членами общества. А более или менее самодостаточные уэленцы не только не хотели становиться председателями, но и категорически отказывались признавать чью-нибудь власть над собой. Был найден некий компромисс, и председателями колхоза в Уэлене по рекомендации райкома партии становились какие-то бесцветные лица, без всякого авторитета, ничем не выдающиеся. Иногда главой коллективного хозяйства ставили какого- нибудь пришельца, чаще того же чукчу из проштрафившихся мелких чиновников, не выдержавших тангитанской начальственной жизни. Так, мой отчим, проработавший инструктором райисполкома несколько лет и начавший на этом посту крепко пить и относиться свысока к своим сородичам, был назначен председателем уэленского колхоза, откуда он угодил прямо в тюрьму за растрату общественных средств. Зимой каждый охотился сам по себе, хотя, согласно колхозному уставу, должен был вносить в общественное мясное хранилище десять процентов добычи. Но мало кто следовал этому правилу. Таким образом, по-настоящему колхоз начинался весной, когда наступала пора моржовой и китовой охоты. Другой примечательной частью колхозной жизни были собрания, отличавшиеся удивительной нелепостью бюрократических обрядов. На этих собраниях особо выбирали председателя и секретаря. Каждый обряд сопровождался непременным голосованием — поднятием рук. В нормальной жизни немного словные и сдержанные люди на колхозных собраниях вдруг обретали качества красноречивых ораторов, язвительных критиков, особенно если перед этим пропускали стаканчик разведенного спирта. Критике подвергались главным образом действия районных властей. Более высокие власти оставались вне досягаемости. Главным делом колхозных собраний было принятие социалистических обязательств — проще говоря, обещаний: столько-то добыть китов, моржей, нерп, лахтаков. Такие вещи в чукотском обществе почитались кощунственным хвастовством, ведь все зависело от охотничьей удачи, которая в конечном счете определялась благосклонностью Морских Духов. Таким образом, колхоз в главном не противоречил древним обычаям общественного труда. Власти закрывали глаза на то, что так называемыми бригадирами, как повелось испокон веков, являлись сами хозяева байдар, обладатели гарпунных пушек. При дележе добычи первым делом выделялась «хозяйская доля», которая отличалась размерами и качеством. После выделения колхозной десятины все остальное делилось между охотниками. Насколько мне помнится, здесь строго соблюдалась вековая справедливость. Так, скажем, право на рэпальгин — моржовую кожу, идущую на покрышку яранги, на ремни или на постройку байдары, переходило от одного члена бригады к другому. То же самое с моржовой головой с бивнями. У нашего народа даже находились рьяные энтузиасты колхозного строя. Такие люди, как бы теперь сказали, с активной жизненной позицией, обычно занимали национальные квоты в советских и партийных органах. Они обожали выступать на собраниях, по собственному разумению разъясняли партийную линию в национальной политике, даже ухитрялись своими словами пересказывать главную настольную книгу советского коммуниста — «Историю ВКП(б)». Эти люди были на виду, гордились этим, проявляли неуемную активность, но порой из-за своего усердия попадали в неловкое, мягко говоря, положение. В старом Уназике первым в партию большевиков вступил молодой парень, удачливый охотник, эскимос Ашкамакин. Согласно обычаям тех времен, в подражание приезжим коммунистам, он взял русское имя, сделавшись Иваном Ивановичем Ашкамакиным. Власти ставили его всем в пример: он первыми из уназикцев научился обращаться с вилкой и ложкой, умываться каждый день и первым храбро шагнул в жарко натопленную баню на полярной станции. Он научился играть на гармошке и бросил в костер вместе с древними идолами свой родовой бубен. Однажды он отправился в гости к своим родичам, проживавшим в Сивукаке, на острове Святого Лаврентия. Все население этого большого острова было выходцами с азиатского материка, точнее, с Уназика. У многих уназикцев там жили браться, сестры, племянники, близкие и дальние родственники. Язык островитян был в точности таким же, как и у жителей Уназика. Испокон веков коренные жители по обоим берегам Ирвытгыра не признавали никаких государственных границ. До начала так называемой «холодной войны» между США и СССР даже существовал договор о свободном передвижении и общении местных жителей в районе Берингова пролива. Ашкамакин на этот раз гостил у своих родичей довольно долго и вернулся с острова радостный и очень довольный. Он не стал делиться источником своего хорошего настроения со своими земляками и прямым ходом направился в районный центр. — Я организовал новый колхоз! — заявил он с порога секретарю райкома партии ВКП(б). — Молодец! — похвалил молодого активиста секретарь. — Дело теперь за малым, — озабоченно заметил Ашкамакин, — надо подобрать хорошего председателя. — А где же этот новый колхоз? — поинтересовался большой партийный начальник. — В Сивукаке. — Далеко от нас? — Совсем рядом. На острове Святого Лаврентия, — ответил Ашкамакин. — Где-где? — Секретарь даже встал со своего места. — В Сивукаке, на острове Святого Лаврентия, — уточнил Ашкамакин, — тамошние жители — все поголовно наши родственники. Они очень хотят быть в колхозе. На собрании голосовали единогласно. Секретарь молча подошел к стене, отодвинул шторку секретной карты и ткнул пальцем: — Видишь, где остров? — Вижу. На карте он маленький, а на самом деле большой. — А ты знаешь, чья это территория, эскимосская твоя башка! — Секретарь начал терять терпение. — Этот остров принадлежит Соединенным Штатам Америки! Выходит, ты создал колхоз на американской территории! Ты знаешь, чем это пахнет? — Не знаю, — растерянно пробормотал Ашкамакин, не понимая гнева большого партийного начальника. — Это пахнет крупным международным скандалом! — понизив голос, зловеще произнес секретарь райкома. — И чтобы ты держал язык за зубами и никому не рассказывал о том, что ты натворил в Америке! Иди! Ашкамакин, как настоящий коммунист, умел хранить секреты. И долгое время о первом и последнем американском колхозе никто не знал. Но потом этот секрет, как, впрочем, и все секреты, стал широко известен. Организатора первого американского колхоза, первого уназикского коммуниста Ивана Ивановича Ашкамакина, я видел последний раз в бухте Провидения в середине семидесятых прошлого столетия. Он служил гардеробщиком в райкоме КПСС. КЛИМАТ наргинэн вагыргын, дословно — состояние природы. Именно от состояния природы, от погоды во многом зависела жизнь луоравэтлана во все времена года. Самое продолжительное — зима, время морозов, ледяных ураганов, снежных бурь и неожиданных оттепелей. Она начиналась от конца сентября и могла продолжаться до конца мая, до того времени, когда площадь талой земли начинала превосходить снежные заплаты, когда с морских берегов уходил припай. Но даже в июле мог случиться снегопад и льды подойти вплотную к берегу. Весну считают примерно с марта. Еще ничего не тает, но сугробы и снежный наст уже блестят под долгим солнцем, которое с каждым днем все более наращивает время пребывания на небосклоне, пока не стирает границу между днем и ночью. В эту пору прилетают птицы. Иногда стаи перелетных пернатых буквально заволакивают небо, затмевают солнце, покрывают живым ковром прибрежные скалы, устраивая гнезда. Моржи подходят к берегам, и на горизонте показываются китовые фонтаны. Тундра покрывается цветами и представляет сплошное многоцветное покрывало, испещренное озерами и реками. Рожденные еще под весенним снежным ураганом оленята уже крепко стоят на ногах и резво бегут за своими матерями-важенками. Но эти благословенные дни длятся недолго, не более двух месяцев. Уже в сентябре, с приходом темных ночей, выпадает снег и устанавливается постоянный белый покров, на котором отчетливо виден первый след нарт. Осень в Арктике, пожалуй, самый короткий отрезок года. А потом наступает зима, самое долгое и главное время года. Особенно досаждают холода и ураганные пурги, когда и носа не высунуть из яранги. Путник, застигнутый пургой в дороге, рискует потерять жизнь, если не сообразит остановиться и зарыться в мягкий снег, окружив себя собаками, и терпеливо ждать улучшения погоды. В такую погоду не выйти в море на охоту, да и зверь уходит все дальше от берега, в дрейфующие льды. Состояние погоды становится главным интересом луоравэтлана. Обычно в старые годы шаманы предсказывали погоду. И не только предсказывали, но и способствовали улучшению ее, если ненастье затягивалось и людям грозил голод. Ежегодные метеорологические сводки доставлялись в теплый полог обычно нами, мальчиками. Так как в меховом пологе туалетов не было и большое кожаное или жестяное ведро предназначалось взрослым, женщинам и совсем маленьким детишкам, то, скажем, мне следовало справлять свой утренний физиологический туалет на воле, за стенами яранги. При этом одеваться не полагалось, и я выбегал совершенно голый и за короткое время должен был не только сделать свои дела, но и запомнить силу и направление ветра, цвет и вид облаков, интенсивность цвета утренней зари, чтобы потом эти сведения подробно сообщить взрослым мужчинам. Если я что-нибудь упускал, то мне грозил второй выход на холод, который в обиходе назывался «посмотреть погоду». В годы моего детства в нашем селении Уэлен на берегу Берингова пролива построили научную метеорологическую станцию. На специальной площадке разместили различные мудреные приборы, термометры, снегомеры, дождемеры. Но что удивило моих земляков: ученые-метеорологи не отличались точностью в прогнозах погоды. Они даже не могли с достаточной вероятностью сказать, какова будет предстоящая зима. Наши наблюдательные охотники говорили: «Полярники завезли много угля, значит, зима будет суровой». И в то же время полярники внимательно приглядывались к тому, как мои земляки утепляли яранги, обкладывали меховые пологи пучками сухой травы, и в свою очередь делали заключение в том, что, видимо, шаманы предсказали особенно суровую зиму. Одной из главных обязанностей шаманов было предсказание погоды, особенно долгосрочные прогнозы. Когда случались ошибки, они валили их на ученых-метеорологов: они, мол, своими действиями и манипуляциями с разного рода хитроумными приборами оказывали вредоносное воздействие на устоявшийся климат, на баланс природных сил. Слишком рьяное измерение всего и вся — силы ветра, дождя, плотности снега, солнечной радиации — не могло пройти мимо внимания Внешних Сил. Сегодняшние тревоги по поводу изменяющегося климата планеты Земля во многом объясняются избытком информации, но все же нельзя не признать того бесспорного факта, что экологическая обстановка на нашей планете заметно изменилась. Даже в труднодоступной Арктике. Настоящими разрушителями природного баланса являются хищные компании, добывающие нефть, газ, золото… Вырубаются даже редкие тундровые леса. В Чаунском районе Чукотки, сопоставимом по территории со средним европейским государством, не осталось ни одной рыбной речки. Огромные тундровые пространства напоминают лунный пейзаж. Следы гусеничных тягачей тянутся на многие тысячи километров, являясь, по сути, незаживающими шрамами на очень легко ранимой и очень тонкой тундровой почве. В Арктике еще не стало заметно теплее, и там еще не выросли пальмы. А вот льда в Северном Ледовитом океане поубавилось, и белые медведи не могут уходить на север, в сплоченные льды. В поисках пропитания они посещают поселки и окраины городов, роются в отбросах, нападают на домашних животных, а нередко и на людей. Конечно, немного тепла не помешало бы тундре и ледовому побережью. Но совсем немного. Иначе потепление Севера может привлечь полчища хищных эксплуататоров природных богатств. Исчезнет само понятие сурового Севера, уйдут незнамо куда белые медведи, моржи, нерпы, исчезнут птичьи базары на прибрежных скалах. Нет, глобального потепления нам не надо!