Страница 3 из 14
В
ВОР тульыльын
Воровство среди луоравэтланов считалось одним из самых низких пороков, и чело век, пойманный за этим постыдным делом, получал пожизненное клеймо, которое уже ничем нельзя смыть. Так, весьма почтенная семья из Уэлена, один из членов которой лишь подозревался в воровстве, вынуждена была в полном составе переселиться в отдаленное стойбище на побережье Ледовитого океана. Я еще помню время, когда двери не только яранг, но и немногочисленных деревянных домов тангитанских жителей в нашем селении не имели никаких запоров, а сторожем продовольственных складов торговой базы был назначен слепой сказитель Йок. Вообще-то стянуть что-нибудь у тангитана не считалось уж очень большим грехом. Совершенно другое дело — у своего соплеменника! Но если тангитан поручал что-то охранять луоравэтлану, то в данном случае он мог быть совершенно спокоен за сохранность. Во время войны, когда ощущалась нехватка во всем, мои соплеменники особенно страдали от нехватки табака. И случилось так, что моему отчиму было поручено отвезти из склада полярной станции в районный центр Кытрын огромный мешок махорки. На нем никаких особых печатей не было, мешок был перевязан обыкновенной бечевкой. Ни отчиму, никому другому и в голову не пришло развязать бечевку и отсыпать малую толику драгоценного курева. Мешок хранился в нашей яранге — погода не позволяла сразу отправляться в путь. Отчим подкладывал его под голову вместо подушки. Единственное, что дозволялось гостям, — понюхать сверху мешок. Люди с шумом вбирали в себя табачный аромат и стонали от неутоленной тоски по куреву. Обычно после штормовой погоды на берег уэленской косы волнами выбрасывало немалое количество разнообразного дерева — от оторванной двери до целых бревен. Эта добыча принадлежала тому, кто первым обнаруживал нечаянный дар моря. Чтобы обозначить, что кусок дерева или бревно уже имеют хозяина, достаточно было положить на него камешек, и уже после этого никому не приходило в голову присвоить добычу. Воровство стало появляться уже позже, в послевоенное время, во времена тотальной нехватки всего. Поначалу воровали спиртное. Забирались в какой-нибудь склад, магазин и либо напивались на месте, либо брали с собой столько, сколько могли унести. Пожалуй, спиртное и было главным объектом хищения. Вдруг тангитаны, главным образом женщины, стали замечать, что разного рода парфюмерия стала быстро истощаться: ее попросту выпивали те, кто страдал утренним похмельным синдромом. И все же воровство продолжало считаться позорным делом. Наиболее постыдным считалось вынуть из чужого капкана попавшегося туда пушного зверя. Такое становилось довольно скоро известным и каралось более всего всеобщим презрением, так как физических наказаний мои соплеменники по отношению к своим не признавали. Несмотря на то что понятие частной собственности в современном смысле у нашего народа не существовало, чужая собственность уважалась достаточно строго и охранялась общественным мнением гораздо более строго, чем сторожами и охранными структурами. Воровство мне стало встречаться с того времени, когда я покинул свой родной Уэлен и отправился в долгий путь в Ленинградский университет. Я провел два года в анадырском педагогическом училище, в окружном центре, где все запиралось и охранялось. Здесь не могло быть и речи, чтобы можно было запросто зайти в дом. Воровство здесь процветало. Брали в основном рыбу, которую вялили под крышей на солнце. По ночам по улицам Анадыря ходили ушлые ребята и острыми лезвиями, насаженными на длинные палки, срезали балыки и юколу. В первые послевоенные годы было голодновато, и главной целью было добыть еду. Мы, студенты анадырского педагогического училища, питались в столовой, и хотя еда наша была довольно скудной, все же это было гарантированной пищей. Для пополнения нашего рациона мы все лето ловили рыбу на отведенном нам участке за старым казацким кладбищем и запасали достаточно рыбы не только для собственного пропитания, но и для нашей собачьей упряжки. Зимой кто-то повадился вскрывать нашу кухню и похищать оттуда продукты. От этого, конечно, наши порции уменьшались. Сначала грешили на нашу повариху, но она оказалась в этом отношении женщиной честной. Воровал продукты кто-то из наших студентов. Исчезали в основном хлеб, масло, сахар — все, что можно было немедленно съесть. Мы устраивали засады в надежде поймать похитителя, но безуспешно. На какое-то время воровство затихало. Но потом возобновлялось. При этом замок, на который запиралась дверь кухни, оставался нетронутым. Тогда директор нашего училища нашел, как ему казалось, остроумный выход. Он отдал нам ключ от кухни и заявил, что отныне мы сами будем отвечать за сохранность продуктов. Какое-то время и впрямь было тихо. Однажды мы вечером сидели в одной из комнат общежития, которое располагалось в этом же здании, что и наша столовая, и играли в карты. Кому-то захотелось пить. Свежая вода была на кухне, в большом котле, вмазанном в плиту. А в тот вечер я был держателем кухонного ключа и ответственным за сохранность хранящихся продуктов. Мы открыли дверь в теплую кухню — большая плита держала тепло до самого утра. С удовольствием глотая талую снежную воду, я вдруг почувствовал что- то необычное. В кухне находился явно кто-то еще, но мы его не видели. Осторожно обойдя большую плиту, я увидел согнувшуюся фигурку студента первого курса, науканского эскимоса Тагроя. В одной руке он держал большой желтый шмат сливочного масла, в другой — початую буханку белого хлеба. Сквозь крепко сжатые пальцы уже текло растаявшее масло. Тагрой поднял на меня глаза. Я вздрогнул: у него были самые что ни на есть собачьи глаза в ожидании удара! — Что ты тут делаешь! — закричал я, стараясь придать своему голосу предельную строгость и гнев. — Калява палит, — тихо простонал Тагрой и зарыдал. — Голова болит. Не знаю, что сделалось у меня в душе, но я сам был готов заплакать. Я отобрал хлеб и масло у Тагроя, нашел большой острый нож и, нарезав несколько кусков, щедро намазал их сливочным маслом. Мы с наслаждением съели незапланированный ужин, и я попросил Тагроя рассказать, как он проник на кухню, не повредив замка. — Через дырку, — пояснил Тагрой и показал небольшое отверстие в стене, через которое повариха подавала нам еду. Оно было настолько мало, что трудно было поверить, что через него можно пролезть. Тонким длинным лезвием охотничьего ножа Тагрой отжал планку запора со стороны кухни и принялся буквально ввинчиваться в дырку. На это у него ушло не больше двух минут. Кто-то из нас попробовал повторить его действия, но безуспешно. На следующее утро я отдал ключ от кухни директору школы и сознался в групповом хищении масла и хлеба. Директор вздохнул и вдруг тихо произнес: — Что-то голова у меня болит… ВОРОН вэтлы, валвинын Эта птица относится к редким животным, которые не покидают на зиму арктические тундры, горы и побережье. Большая черная птица отчетливо выделяется на белом снежном поле, и ее сухое и резкое карканье порой единственный звук, который нарушает белую тишину. Время от времени она перелетает на другое место, низко стелясь над отполированными ураганами сугробами, и садится где-нибудь на возвышение, посматривая вокруг. Охотится ворон зимой на тундровых мышей-леммингов, кормится у выложенных для приманки на пушного зверя ободранных туш нерп и лахтаков, мусорных куч. Первым появляется на кладбище, когда в символическую оградку из мелких камней кладут только что отошедшего в иной мир покойника, и выклевывает глаза. К сидящему ворону можно подойти на очень близкое расстояние. В детстве меня так и подмывало схватить черную птицу, но что-то в последний миг останавливало. Какое-то чувство священного трепета, подспудного страха, смешанного с необъяснимым чувством брезгливости. Но главное — это страх возмездия от посягательства на священное существо. Ворон олицетворял собой множество противоречивых ипостасей, воплощений, был вместилищем и источником сил и затаенной причиной необъяснимых явлений — от природных до происходящих с самим человеком. Кроме того, он был почти главным персонажем древних сказаний, исторических преданий, космогонических теорий и в то же время — активным действующим лицом в волшебных сказках. Причем он не всегда был мудрым, всезнающим. Вместе с другими персонажами он попадал в дурацкие и смешные положения, оказывался побежденным более хитрыми и искушенными зверями, но чаще всего он и был той силой, которая приводила к благополучному концу какую-нибудь запутанную историю. И в то же время он был тем существом, через которого Творец создал весь окружающий человека материальный мир. Как описывает предание, это происходило следующим образом. Ворон летел в некоем пространстве, не имевшем точного описания и определения. Во время ровного полета, продолжавшегося не поддающееся измерению время, он испражнялся и мочился. Из больших и твердых кусков, извергаемых Вороном, образовались большие пространства суши — материки, горные цепи. Из мелких — острова. А когда вниз лилось нечто жидкое — возникала кочковатая, топкая тундра. Так как Ворон не останавливал своего созидательного полета, то след от мочи вытягивался в нить, образуя, таким образом, реки. Под конец, когда мочи оставалось немного и она могла только капать, из этих капель образовались многочисленные тундровые озера. Про моря и океаны в созидательном мифе ничего не было сказано. Подразумевалось, что эти водные пространства существовали изначально и Ворон к их появлению не имел никакого отношения. Однако миссия Ворона-Созидателя на этом далеко не была закончена. Надо было населить землю живыми существами, покрыть растительностью, но, главное, осветить. Ибо, как подразумевалось, солнечного освещения сотворенная земля не имела, даже звезды отсутствовали в небе. И тогда Ворон созвал своих дальних и близких родственников-птиц. Сначала он выбрал самого сильного и выносливого — большого Орла и велел лететь на край неба и земли и продолбить там дыру для солнечных лучей. Повинуясь приказу, Орел взмахнул огромными крыльями и полетел в указанном направлении. Ждать его пришлось довольно долго. Вернулся он ослабевший, ободранный, клюв его стерся почти до основания. Он сообщил Ворону, что не мог исполнить его приказания — небесная твердь оказалась слишком твердой. Тогда Ворон послал белую Чайку-поморника. Но и она вернулась без результата. Прилетели обратно Сова, Утки, Гуси, Гагары, а света по-прежнему не было на земле… И тут перед задумавшимся Вороном запрыгала Пуночка и объявила о своем желании попробовать добыть свет. Ворон недоверчиво посмотрел на крохотную пташку. Но выбора не было. Пуночка скрылась в кромешной тьме. Ждать пришлось очень долго. А Пуночка все долбила и долбила твердое небесное покрытие. Она уже сточила свой крохотный клювик, и из ранки капли крови брызнули на белоснежные перья грудки маленькой птички. И Ворон, не отрывавший взора от той стороны неба, куда улетела Пуночка, узрел какой-то красный отблеск, сначала просто точку, которая все росла и росла в ширину, а потом в вышину, и из этой красноты вдруг хлынули яркие лучи солнечного света. Сам Ворон и все живые, кто увидел это чудо, зажмурились. Это было Солнце! Истощенная, но счастливая Пуночка вернулась почти без клюва, а вся грудка у нее была красная от собственной крови, но это был цвет утренней зари, которую ждало все живое на только что созданной земле. И сегодня у каждой пуночки можно увидеть красные перышки на груди. Ворон принимал активное участие в создании живого мира на земле, являясь как бы совместителем Творца, который руководил из неопределенного места во Вселенной и строго контролировал действия своего Посланца. Я на всю жизнь запомнил весну сорок четвертого года прошлого века. Наше селение Уэлен постигла страшная беда — эпидемия какого-то коварного и плохо поддающегося лечению гриппа. И это бедствие пришло как раз в то время, когда истощились зимние запасы, опустели мясные ямы, в бочках кончилась заквашенная на зиму зелень. Не было жира, чтобы заправлять каменные светильники в холодных пологах. Каждый день на Холм Вечного Упокоения — Линлиннэй уносили умерших. Чаще всего это были старики и дети. Вдали сидели вороны и наблюдали в полной тишине за печальным обрядами, которые с великим трудом, собравши последние силы, совершали остававшиеся в живых. Люди, не оглядывались, спускаясь с Линлиннэя, но слышали за спиной сухое, резкое карканье. Ворон сопровождал меня все мое детство, время, когда я жадно впитывал в себя повествования о прошлом, легенды и сказания, волшебные сказки. И он часто поступал не совсем объяснимо и последовательно. Когда уже в зрелом возрасте я познакомился со Священным Писанием, я вдруг открыл для себя противоречивость, непоследовательность и нелогичность поступков Высших Сил, начиная от Создателя, Спасителя, уже не говоря о множестве святых, мудрецов, авторов Евангелий. Видимо, это общий недостаток или достоинство описываемых деяний, отдаленных от нашего времени. Наверное, так и должно быть. Сейчас отношение у меня к ворону спокойное и уважительное, но без особого подобострастия и трепета перед этой удивительной птицей. Тем более что я вполне понимаю, что у него есть свои тайны, которые он никогда не откроет своему двуногому земляку, с которыми он соседствует на протяжении тысячелетий. Он часто встречается мне в текстах сказаний, его изображения в избытке присутствуют в картинах древних и современных художников, и его именем часто называют новорожденных в тайной надежде, что они унаследуют мудрость этой черной, по-своему красивой птицы. ВЫБОРЫ льогыргын, льук Дословно — выбор, сделать выбор. Но это слово в чукотском языке до появления этого демократического действа не имело никакого политического смысла. Слово это стали использовать с появлением нового обычая в жизни нашего народа. Возможно, что какие-то выборы происходили и раньше, но первые я увидел в сорок шестом году прошлого века, когда в Верховный Совет СССР баллотировался наш земляк, уроженец Уэлена Отке. Будущие выборы взбудоражили все население Уэлена, начиная со школьников и кончая глубокими стариками. Сам Отке, который к тому времени работал председателем Чукотского районного Совета и заседал в начальственном кабинете в Кытрыне, на мой взгляд, совершенно обалдел от собственной головокружительной карьеры. Хотя он закончил лишь годичные курсы учителей — ликвидаторов неграмотности, он считался в кругу своих земляков человеком достаточно образованным, чтобы занимать высокие руководящие должности. С будущими своими избирателями-односельчанами он встретился в самом большом классе нашей уэленской неполной средней школы. На этой встрече полагалось, чтобы представитель народа услышал от рядовых граждан пожелания. Детей, разумеется, на эту встречу не допустили. Но я каким-то образом ухитрился спрятаться в самом дальнему ряду, под сдвинутыми партами, возле жарко натопленной печки. Секретарь районного комитета партии товарищ Андросов через переводчика Локке призвал граждан высказать свои пожелания, которые, в свою очередь, депутат Верховного Совета СССР товарищ Отке доведет до правительства и лично товарища Сталина. Школьная уборщица Панау умильно, но довольно громко прошептала: — Неужто ты своими глазами увидишь нашего великого вождя Сталина! Мужчины просили прежде всего снабдить охотников трофейными японскими винтовками-«арисаки», а также отечественными противотанковыми ружьями для промысла кита. Женщинам хотелось получить побольше граненых стальных иголок для шитья кожаных изделий, цветного бисера и ярких тканей на нарядные камлейки. — Новые вельботы с моторами нам нужны, — напомнил Кукы, китобой. — И мощные моторы. А то вон перед нашими союзниками-американцами стыдно. У них моторы заводятся стартерами, а мы часами дергаем наши маховики ремешком… — Пусть больше цветных кинофильмов присылают… — Водку пусть не привозят. Лучше спирт. Сами будем разводить водой до нужной кондиции. И выгоднее… Про спирт многие вспомнили. Дело в том, что в ту зиму в Уэлене крепких напитков не осталось даже на складе полярной станции. Все любители повеселиться перешли на браговарение. Сахар отпускался строго по карточным нормам, зато на складе Чукотторга нашлось несметное количество карамельных конфет. От долгого хранения они превратились в крепко спаянные слитки, которые надо было разрубать топором. Карамель не только вполне заменяла сахар в браговарении, но и напиток получался отменного вкуса. В день выборов в Верховный Совет СССР по решению сельского Совета брага должна была подаваться прямо на избирательном участке. Ее в несметном количестве сварганил пекарь дядя Коля в больших деревянных бочках. Истопник Кулиль, женатый на сестре моей матери, время от времени пробовал зрелость будущего праздничного напитка, и от этого приходил в такое состояние, что не мог носить воду и уголь. Пекарь нанимал другого человека, но и тот долго не мог держаться — уж очень соблазнительно пахли деревянные бочки со зреющей брагой. В день выборов Уэлен украсился красными флагами и лозунгами «Все на выборы!», «Голосуйте за нашего кандидата, верного сына ленинской партии — Отке!» На самом деле отец Отке был одним из уэленских шаманов, и об этом знали все. Избирательный участок открывался ровно в шесть утра, и многие охотники, прежде чем отправляться на промысел, заворачивали по дороге в школу, где в одном из классов были установлены урны. Хотя в бюллетене стояла всего лишь одна фамилия, избиратель прежде всего заходил в огороженный куском ткани закуток «сделать выбор» и уже оттуда шел к урне, чтобы опустить литок бумаги в широкую щель. В углу, на столе, в большом бидоне, распространяя на всю комнату приторный кисловато-сладкий запах растворенной карамели, плескалась брага, и избиратели направлялись к ней и получали из рук пекаря дяди Коли стакан с вожделенным напитком. Многие охотники в тот день так и не дошли до своих угодий. Избирателей становилось все больше, образовалась даже толпа у входа. Но многих интересовал только один вопрос: хватит ли на всех веселящего напитка? Дядя Коля учел аппетит уэленских избирателей: браги хватило на всех. Очень многие проявляли настойчивое желание проголосовать еще раз, но, как пояснили начальники, это можно было делать только один раз. Председатель избирательной комиссии Наум Соломонович глубокомысленно произнес: «Один человек — один голос!» Главное — обеспечить явку. Чтобы не осталось ни одного человека, не отдавшего своего голоса за единственного кандидата. В этом была первейшая забота всех избирательных комиссий на всем пространстве огромной страны. Как-то я оказался в славном городе Алма-Ате, тогдашней столице Казахской Советской Социалистической Республики. Прогуливаясь после обильного ужина по бульвару, я встретил давнего знакомого, местного композитора Нургису. Он явно обрадовался встрече. Кстати, в тот день в Казахстане проходили какие-то выборы, и я на всякий случай, просто так, чтобы начать разговор, спросил: — А ты успел проголосовать? Этот невинный, на мой взгляд, вопрос совершенно неожиданно вызвал бурную реакцию у композитора: — Да чтобы я пошел на выборы! С некоторых пор я вообще игнорирую их. В его голосе я почувствовал какую-то незаживающую рану, обиду. Я решил, что Нургиса принадлежит к группе местных диссидентов. Мы присели на садовую скамейку, и Нургиса произнес: — Так и быть, расскажу. Писатель должен знать такие истории… Тот вечер был похож на этот как две капли воды… — Нургиса старался говорить цветисто, подчеркнуто литературно, видимо, учитывая то, что общается с литератором… — Такая же теплынь, тишина, умиротворенность. И представь себе — выборы! В те годы это было серьезное мероприятие, но я, занятый совсем другим, начисто забыл об этом. Дело в том, что я только что закончил ремонт моей первой в жизни, настоящей композиторской квартиры. Две комнаты! Одну из них я оборудовал как настоящую творческую мастерскую. Обил все стены, потолок и даже пол звукопоглощающим материалом. Чтобы уже никого из соседей не беспокоить. Я мог играть на своем фортепьяно в полный звук, не опасаясь, что соседи будут стучать в стену. Это вам легко — писание литературы занятие тихое, беззвучное… И еще: в тот вечер я завершил сюиту для скрипки и оркестра народных инструментов, сочинение сложное, новаторское. И вот гуляю я по этому бульвару, еще не отошедший от творческого состояния. Хотелось с кем-нибудь разделить радость. Жена была в отъезде, в Москве… Можно было пойти в ресторан, но там шум, чудовищный оркестр… А хотелось чего-то особенного. И вдруг я встречаю свою давнюю знакомую, которую я уже года три не видел. Мы поздоровались, выяснили в двух-трех словах, что делали в эти годы, и вдруг мне пришла в голову идея пригласить ее к себе. Она согласилась не сразу, но по ее глазам я понял, что ей хочется увидеть мое новое жилище, послушать мои новые сочинения. Вечер проходил великолепно. Мы, разумеется, сначала выпили, потом я играл. Естественно, через какое-то время мы оказались в постели. И тут в самое решительное мгновение наших ласк вдруг раздался громкий стук в дверь. Такое было впечатление, что кто-то колотил в нее ногами. Я сразу сообразил: неожиданно вернулась жена! Тут я возблагодарил судьбу и городские власти, предоставившие мне квартиру на первом этаже. Моя временная подруга проворно оделась, и я ее тихо выпустил на улицу через окно. Подойдя к двери, которая продолжала сотрясаться от ударов, я на всякий случай, громко зевая, будто только что проснулся, спросил: — Кто там? — Это из избирательного участка! Закрываемся через полчаса, а в нашем районе вы один не проголосовали! Просим исполнить свой гражданский долг! Нургиса замолчал, видимо заново переживая случившееся. — Я человек мягкий. Почти никогда не ругаюсь матом. Но тогда… За дверью явно не ожидали услышать такое… Нургиса умолк, потом тихо произнес: — Вот с тех пор я никогда ни в каких выборах не принимаю участия… Г ГАЗЕТА казет, кэликэл Большой шуршащий лист покрывал все верхнюю часть человека, его голос слегка тускнел, ударяясь о белую, испещренную мелкими значками бумагу. Он читал газету! Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы понять, что же это за тангитанское занятие — чтение газеты. Тем более этим занимались только приезжие, и то не все. Больше всех увлекался чтением газет наш золотозубый директор школы Лев Васильевич Беликов. Как рассказывал наш почтарь Ранау, он первым хватал кипы сложенных бумажных листов, торопливо уносил их к себе в школу и там набрасывался на них с жадностью любителя огненной воды при виде полной бутылки. С большим трудом мне удалось установить, что в бесчисленных скопищах букв, покрывавших лист бумаги, словно стаи вшей на белой рубашке, содержались новости. Я удивлялся про себя — зачем столько новостей одному человеку? Хотя любопытством к новостям — пынылтэ — грешили и мои земляки — луоравэтлане. Однако источником их были не бездушные, молчаливые страницы бумаги, а живые люди — путники, путешественники. После приветствий гостя усаживали на самое почетное место в яранге, женщины снимали с него одежду, обувь, кормили, поили чаем, а при случае и давали глоток огненной воды и только после этого задавали вопрос: — Ръапыныл? Какие новости? Обычно к этому моменту в ярангу счастливого хозяина, обладателя источника новостей, набивались ближние и дальние соседи в ожидании долгожданных сообщений о событиях, случившихся в ближних и дальних селениях, и даже за пределами луоравэтланской земли. Я до сих пор убежден, что гость — носитель новостей был куда интереснее бумажной газеты. И не только тем, что он сообщал о делах близких, понятных, о хорошо известных людях, об их деяниях. Гостя можно было расспросить о подробностях, засыпать вопросами, попросить прокомментировать ту или иную весть. Но главное, в газете сообщались совершенно непонятные факты, далекие и призрачные в глазах моих земляков. Газетную статью или заметку нельзя было расспросить о деталях. Так что большие газеты, густо испещренные мелкими значками, представляли интерес только для директора школы Беликова и его ближайшего окружения. Даже наш доморощенный учитель Татро на вопрос о газетных новостях коротко отвечал: — Много новостей о великих победах социализма в нашей стране. Или: — Капитализм загнивает, но изо всех сил вредит нашему Советскому Союзу. Капитализм находился совсем рядом. От советского острова Инэтлин — Большой Диомид до него было рукой подать. До американского острова Инэтлин — Малый Диомид было чуть больше четырех километров. Да и с представителями загнивающего капитализма время от времени уэленцы встречались во время морской охоты в Беринговом проливе. Новость о том, что в нашем селении будет издаваться наша чукотская газета, в которой будут печататься собственные новости и даже на нашем родном языке, в Уэлене встретили с большим интересом. С очередным пароходом-снабженцем на наш берег выгрузили типографское оборудование и главного редактора Наума Разбаша. Первый номер газеты «Советский Уэлен» вышел уже поздней осенью. Он представлял собой листок, заполненный текстом с двух сторон. На последней странице был даже небольшой текст на чукотском языке. Все новости, о которых сообщала газета, были давно всем известны! Какой же смысл был в этом бумажном листке новостей? Единственное, что удивило и даже кому-то понравилось, это то, что некоторые действующие лица описанных в газете событий были хорошие знакомые — китобои из Лорина, охотники на моржа из Наукана и Инчоуна. Напечатанные на бумажном листе имена обретали какой-то новый смысл, вид, наполнялись дополнительным содержанием. Так, в заметке, посвященной науканскому эскимосу Утоюку, говорилось о том, что, получая свой первый в жизни партийный билет, он поклялся отдать свою жизнь строительству социализма и коммунизма не только в родном селении, состоящем из полуврытых в скалы землянок, но и во всей стране. Единственный хорошо грамотный человек учитель Татро показал на листке бумаги напечатанное имя Утоюка. — Как член Политбюро! — веско заметил кто-то из присутствующих. Попытались прочитать вслух заметку, напечатанную на чукотском языке. Спотыкаясь, учитель Татро произнес вслух, что на Инчоунском лежбище вылегло стадо моржей и приближается время забоя. В заметке также призывали население не шуметь вблизи отдыхающих животных, заглушать моторы, проплывая мимо Инчоунской косы. Газетный чукотский язык был чудовищен и совершенно не походил на простой понятный разговор. В тысяча девятьсот сороковом году, после окончания первого класса уэленской неполной средней школы, меня наградили поездкой в пионерской лагерь в бухту Св. Лаврентия. Впервые я побывал в бане, спал на кровати и носил под матерчатыми штанами белые кальсоны, которые, к моему огромному сожалению, отобрали, когда я покидал лагерь. Вернувшись в родной Уэлен, я встретил на улице главного редактора нашей газеты. Расспросив о моих впечатлениях о пребывании в пионерском лагере, Наум Разбаш попросил записать это на бумагу. С его помощью мы составили короткую заметку, и она была опубликована в очередном номере газеты! Эта история получила продолжение почти полвека спустя. Когда мне потребовалось оформить пенсию, я выяснил, что мой трудовой стаж должен исчисляться с момента первой публикации в печати. Неважно в какой. Отдельной книгой, в журнале, в любой газете. И тогда я вспомнил свою коротенькую заметку в газете «Советский Уэлен», разыскал подшивку в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде и выписал все данные об этом теперь уже редком, давно закрытом издании. Но копия публикации, заверенная в библиографическом отделе книгохранилища, оказалась вполне достаточной, чтобы считать начало моей деятельности в печати с девяти лет! Конечно, я мог считать свою работу в печати и с того месяца, когда летом тысяча девятьсот сорок шестого года выбелил известкой домик районной газеты Чукотского района, но предпочтительнее было первое. Уже в Анадыре, будучи студентом педагогического училища, я трудился в газете по-настоящему — переводил статьи на чукотский язык, сам писал. А после окончания Ленинградского университета уехал на Колыму, устроился в газету «Магаданская правда». Но я к тому времени уже был автором нескольких книг, членом Союза писателей, что тогда считалось очень высоким общественным положением. Я сегодня читаю в день несколько газет. И удивляюсь, как мало на этих больших страницах настоящих новостей. Огромное количество пустопорожней и откровенной брехни, умозрительных, никому не интересных, кроме автора, рассуждений и комментариев. И часто вспоминаю предшественника газеты, подлинного носителя новостей, рэмкылына, который на вопрос «Ръапыныл?» отвечал с толком, подробно, не считая себе за труд возвращаться уже к сказанному, раскрыть подлинный смысл того или иного события. Интересно, как бы выглядел мир, если бы в один прекрасный день исчезли все газеты и вместо них появились путешественники-рэмкылыны, развозящие по городам и весям подлинные новости, настоящие пыныл? З ЗВЕЗДЫ И СОЗВЕЗДИЯ энэрти энэрымкыт Из всех природных картин самое красочное и удивительное — это звездное небо. Кроме необъяснимого душевного волнения, оно вызывает новое состояние души, чувство воспарения над землей, которое невозможно сравнить даже с вольным птичьим полетом. Без всякого физического усилия ты вдруг оказываешься на звездной высоте, среди бесчисленного сверкающего сонма малых и больших светил, среди россыпей такого удивительного сияния, которое превосходит блеск чистой воды драгоценных камней. Мне повезло в жизни: я видел самое чистое небо, самый чистый блеск, который уже недоступен сегодняшним жителям планеты Земля, особенно обитателям больших городов. Даже с вершин самых высоких горных хребтов звезд ное небо уже не такое яркое и красочное, как на берегу Ледовитого океана в пору моего раннего детства. В жизни луоравэтлана звезды, звездное небо, туманности и созвездия играли существенную роль, оказывали ощутимое воздействие на повседневную жизнь, не говоря уже о границах бытия человеческого существа. Поэтому звезды и созвездия относились к области вагыргын, что можно приблизительно перевести как «природа». Обычно мы отправлялись на зимнюю морскую охоту с дядей Кмолем ранним утром, точнее, на исходе ночи, когда в небе еще ярко светили звезды. Пока мы шли по припаю, а потом выходили на паковый лед, дядя давал мне уроки луоравэтланской астрономии. В звездном небе кипела своя жизнь! Чтобы разобраться в кажущейся путанице сверкающих точек и крохотных шариков, надо было взором зацепиться за самый главный небесный ориентир — Полярную звезду, которая на чукотском языке носила несколько названий. Главное — Унпенер — Воткнутая звезда, Неподвижная звезда, Ылкэпэнер — Пригвожденная звезда. Именно вокруг этой неподвижной звезды, служащей главным ориентиром, двигались остальные звезды и созвездия. Наличие Полярной звезды все ставило на свои места и делало даже для моего еще незрелого ума ясной небесную механику. Вторыми по значению звездами считались Леутти — Головы, Арктур и Вега. Арктур считался одним из главенствующих светил в звездной иерархии. Арктур и Вега образовали созвездие Пегыттын — созвездие Зрелости. Именно появление этого созвездия над горизонтом значило поворот долгой темной полярной ночи на весну, на дневной свет. Я уже не очень хорошо помню все названия и очертания созвездий. Они смешались в моем сознании, после того как я познакомился уже с русскими названиями небесных картин. Но могу найти звезду Вэтчанаут — Стоящую Женщину, это в созвездии Льва, Наускатъемкын — Группу девушек — Плеяд. Эти шесть красавиц терпеливо ждут своих мужчин, за которых собираются выйти замуж. Один из женихов в созвездии Орион был отвергнут этими недотрогами из-за большого члена — звезды Альдебаран — со стрелой с медным наконечником. Кастор и Поллукс из созвездия Близнецов — не что иное, как два диких оленя, за которыми гонятся два охотника. Вся небесная жизнь была не просто картинками, а живой жизнью, ведь звезды двигались, перемещались по небосводу, пересекая Млечный Путь, Чыгэйвээм — Песчаную реку. В этой космической реке находились пять оленьих быков, образующих созвездие Кассиопеи. В небе кипела жизнь. Летали со свистом лассо, птичьи ловушки из моржовых зубов, нанизанных на тонкие нерпичьи ремни. Пастухи догоняли убегающих оленей. И лишь вокруг Уэпенера — Полярной звезды царили покой и тишина. Эти маленькие звездочки едва различались невооруженным глазом. Именно там покоились души тех, кто ушел на вечный покой. Созвездие Печали — это как бы кирпичная стена Кремля с урнами героев. Это мемориал лучших охотников, пастухов, могущественных шаманов, всех хороших людей, покинувших Нижний мир. Звездный мир, небесная жизнь дополняла земную, завершала картину Вселенной, созданную Тэнантомгыном — Создателем. В Уэлене я часто спускался на морской берег, находил укромное место между двух стоящих льдин-ропаков и устремлял свой взор в небо. Россыпь сверкающих кристаллов, Песчаная река со многими островами, на которых паслись олени, скакали зайцы, — Милютэмкыт — другое название Кассиопеи… Все это я встречал в своем межзвездном путешествии. Именно тогда, напрягши слух, я слышал едва уловимое шелестение, своеобразный «шепот звезд», наполняющий беспредельное пространство от поверхности земли до самой дальней точки космической бесконечности. Теперь я месяцами не вижу звездного неба. Иногда на даче неподалеку от Петербурга поздней осенью или зимой я выхожу среди ночи и устремляю взор ввысь. И не так отчетливо, как в детстве, как в моем родном Уэлене, на берегу Ледовитого океана, я снова вижу пасущихся на берегу Млечного Пути оленей, девушек, ожидающих женихов, и мне уже не различить в блеклом небосводе крохотных блесток Созвездия Печали. Звездное небо было хорошо знакомо нашим шаманам, и они чувствовали себя так же свободно, как в тундре, на ледовом побережье, в океанском просторе. Даже, пожалуй, более уверенно, так как небо было густо и знакомо населено, обильно уставлено ориентирами, меж которых затруднительно заблудиться. У каждого шамана была своя Главная Звезда, Небесный Хозяин, который покровительствовал чародею в его земных делах. Но это было главным секретом шамана, и эту загадку он уносил вместе с собой в Созвездие Печали, когда он заканчивал свой земной путь и душа его устремлялась в бесконечную высь. Поздней осенью тысяча девятьсот девяносто третьего года я плыл на кожаной байдаре от Инчоуна, селения на побережье Ледовитого океана, в бухту Святого Лаврентия. По дороге завернули в мой родной Уэлен и вышли в море уже с наступлением ночи, благо погода была тихая, спокойная. Мой старый школьный товарищ, ныне мастер резьбы по кости Иван Сейгутегин сказал: — Дня два будет совсем тихо. Но это последние дни уходящего лета. А потом начнутся ветры и штормы. Лед подойдет к берегу. Мы обогнули отдельную стоящую скалу Сэнлун и взяли курс на мыс Дежнева. Японский подвесной мотор «Ямаха» тихо урчал. Я пристроился на носу и растянулся на брезенте, которым был покрыт груз. Сначала я старался рассмотреть берега, обнаружить какие-нибудь огоньки. Но даже метеорологическая станция в старинном покинутом селении Наукан и пограничная застава были погружены в непроницаемый мрак. Ни один маяк не светил. А ведь тут их немало. Когда я работал на гидрографической базе в бухте Провидения, каждую осень мы проверяли маяки, заправляли их и включали. А тут — тишина и темень. Ладно маяки. А где огоньки жилищ? И я догадался — их просто нет! В начале девяностых Чукотка, как, впрочем, и вся Россия, переживала время разрухи. Замерли электростанции из-за нехватки горючего, остановились даже ветродвигатели, а маяки, заброшенные и оставшиеся без заправки, вот уже несколько лет смотрели пустыми глазницами разбитых прожекторов на морской простор. Оставалось только звездное небо! Я перевернулся на спину и устремил свой взор на роскошную, никогда не перестававшую удивлять картину — звездное небо. Только звезды светили в эту ночь и указывали нам направление, как в далекой древности, когда здесь, на этих берегах, и в помине не было ни электричества, ни маяков, заправленных ядерным горючим. Луна только что нарождалась и представляла собой узенький серпик, ясный и отчетливый. И море звезд. Через час-полтора, когда наше кожаное суденышко покинуло Берингов пролив и вышло на простор Тихого океана, показалось полярное сияние. Сначала оно было совсем бледным, а потом вдруг засияло такими сочными красками. Это было удивительно, потому что таким полнокрасочным северное сияние бывает только в разгар полярной ночи. Сияние перемещалось по небу, слегка бледнело, потом снова разгоралось, и в этом буйстве красок не тускнел яркий блеск звезд. Под утро северное сияние ушло, но звезды и серпик новой луны остались в небе и долго не гасли даже под лучами поднимающегося со стороны невидимой Аляски осеннего холодного солнца. В залив Святого Лаврентия мы входили уже при свете яркого солнца. По нашему курсу плыла китиха с китенком и пускала в небо фонтан.