Камо грядеши

«Виниций прав, – подумал Петроний, – а моя Хризотемида стара, стара… как Троя!» – и, обратившись к Помпонии Грецине и показав на сад, сказал:

– Я теперь понимаю, domina, что имея таких детей, вы предпочитаете свой дом цирку и пиршествам на Палатинском холме.

– Да, – ответила она, смотря в ту сторону, где были маленький Авл и Лигия.

А старый вождь стал рассказывать историю девушки и то, что он много лет назад слышал от Ателия Гистера о лигийском народе, живущем на мрачном севере.

Между тем в саду игра была кончена и некоторое время все трое прохаживались по песчаным дорожкам, выделяясь на темном фоне кипарисов и мирт, как три белые статуи. Лигия держала маленького Авла за руку. Походив немного, они сели на скамью около рыбного садка, занимающего середину сада, но через минуту Авл сорвался с места и стал пугать рыбу в прозрачной воде, а Виниций продолжал разговор, начатый во время прогулки.

– Да, – говорил он низким, дрожащим голосом. – Едва я сбросил претексту[22], меня послали в азиатские легионы. Я не знал ни жизни, ни любви. Помню несколько стихов Анакреона и Горация, но не сумел бы так, как Петроний, сказать стихи в ту минуту, когда разум немеет от восторга и не находит собственных слов. Мальчиком я ходил в школу Музония, который говорил нам, что счастье состоит в том, чтобы желать того, чего желают боги, и, следовательно, зависит от нашей воли. Но я думаю, что есть другое, большее и лучшее счастье, которое не зависит от нашей воли, потому что только любовь может дать его. Этого счастья ищут и сами боги… Вот и я, Лигия, который до сих пор не знал любви, иду по их следам и ищу ту, которая захотела бы дать мне это счастье…

Он замолчал, и некоторое время слышен был только легкий плеск воды, в которую маленький Авл бросал камешки, чтобы пугать рыбу. Но через минуту Виниций снова заговорил, еще более мягким и тихим голосом:

– Ты ведь знаешь Тита, сына Веспасиана. Говорят, что, едва выйдя из детского возраста, он полюбил Веронику и что тоска по ней чуть не засосала его… Так и я умел бы любить, Лигия!.. Богатство, слава, власть – это один звук, дым! Богатый всегда найдет более богатого, славного затмит более славный, могущественного – более могущественный. Но разве сам цезарь, разве даже боги могут испытывать большее наслаждение или быть счастливее, чем простой смертный в ту минуту, когда у своей груди он чувствует дыхание другой дорогой груди или когда его целуют уста любимые… Любовь, Лигия, равняет нас с богами!

Она слушала с тревогой, с изумлением и с таким чувством, точно внимала звукам греческой флейты или цитры. Минутами ей казалось, что Виниций поет какую-то чудную песнь, которая льется ей в душу, волнует ее кровь и охватывает сердце каким-то томлением, страхом, какой-то неизъяснимой радостью. Ей казалось также, что он говорит что-то такое, что было раньше в ней самой, но что она не умела объяснить себе. Она чувствовала, что в ней пробуждается что-то, что дремало до этой минуты, и что теперь неясный, туманный сон принимает все более определенный вид, все более прекрасный, желанный…

А тем временем солнце давно уже перешло за Тибр и стояло низко за Яникульским холмом. На неподвижные кипарисы пал багровый свет, и весь воздух был как будто насыщен им. Лигия подняла свои голубые глаза на Виниция, как бы проснувшись от сна, и вдруг, в отблеске вечерней зари, склоненный с трепетной мольбой в глазах Виниций показался ей более прекрасным, чем все люди, чем все римские и греческие боги, статуи которых она видала на фронтонах храмов. А он легко взял ее руку и спросил:

– Разве ты не догадываешься, Лигия, зачем я говорю тебе об этом?..

– Нет, – прошептала она так тихо, что Виниций едва расслышал.

Но он не поверил ей и, все сильнее притягивая к себе ее руку, он прижал бы ее к своему сердцу, которое билось в груди его, как молоток, под влиянием страсти, и прямо излил бы ей свою любовь, если бы в эту минуту на дорожке, окаймленной миртами, не показался старый Авл.

– Солнце заходит, – сказал он, – берегитесь вечернего холода и не шутите с Либитиной…

– Нет, – отвечал Виниций, – я без тоги, но мне не холодно.

– А вот уж только половина солнца выглядывает из-за горы, – отвечал старый воин. – Ведь это не благодарный воздух Сицилии, где по вечерам народ собирается на рынках, чтобы хором воспеть Феба и проститься с ним…

И забыв, что за минуту он сам советовал остерегаться Либитины, он начал рассказывать о Сицилии, где у него были поместья и большое сельское хозяйство, которое он очень любил. Он вспомнил также, что ему не раз приходило в голову переселиться в Сицилию и там спокойно доживать свой век. Не надо этих зимних морозов тому, кому зимы убелили голову. Еще листья не падают с деревьев и над городом усмехается ласковое небо, но когда виноград пожелтеет, когда снег упадет на Албанские горы, а боги нашлют на Кампанию пронизывающие ветры, тогда, кто знает, может, он и перенесется со всем своим домом в свою уединенную деревенскую обитель.

– Ты хотел бы покинуть Рим, Плавций? – спросил Виниций с внезапно охватившим его беспокойством.

– Это мое давнишнее желание, – отвечал Авл, – потому что там спокойнее и безопаснее.

И он снова стал расхваливать свои сады, стада, дом, потонувший в зелени, и холмы, поросшие чабрецом и кустарником, на которых безостановочно жужжат рои пчел. Но Виниций не обращал уже внимания на это идиллическое описание и, думая только о том, что он может потерять Лигию, он поглядывал на Петрония, как бы от одного его ожидая спасения. А тем временем Петроний, сидя рядом с Помпонией, любовался видом заходящего солнца, сада и стоящими у садка людьми. Их белые одежды на темном фоне миртов отливали золотистыми отблесками заката. На небе заря стала окрашиваться в пурпурно-фиолетовый цвет и заиграла как опал. Небесный свод становился лиловым. Черные силуэты кипарисов выделились еще резче, чем днем, и в сумерках водворилась полнейшая тишина.

Петрония поразила эта тишина, этот мир, охвативший и природу и людей. На лице Помпонии, старого Авла, их сына и Лигии было что-то, чего не видывал он на тех лицах, которые окружали его ежедневно или, лучше сказать, еженочно: тут был какой-то свет, какое-то умиротворение и какая-то ясность, вероятно – следствие той жизни, которою все они жили. И он с изумлением понял, что могут существовать красота и радости, которых он, вечно гоняющийся за красотой и радостями, еще не испытал. Он не мог скрыть этих мыслей и, обратившись к Помпонии, сказал:

– Я размышлял, как отличен ваш мир от того, которым владеет Нерон.

Она обратила свое лицо к вечерней заре и ответила просто:

– Миром владеет не Нерон, а Бог.

Наступила полная тишина. Вблизи триклиния послышались шаги старого воина, Виниция, Лигии и маленького Авла, но прежде чем они подошли, Петроний спросил ее:

– Значит, ты веришь в богов, Помпония?

– Я верую в Бога единого, всемогущего и справедливого, – отвечала жена Авла Плавция.

– Она верует в Бога единого, всемогущего и справедливого, – повторил Петроний в ту минуту, когда снова очутился в носилках с глазу на глаз с Виницием. – Если же Бог всемогущий, значит, в его руках жизнь и смерть, а если он справедлив, то и смерть посылает справедливо. Зачем же тогда Помпония носит траур по Юлии? Своею скорбью она оскорбляет своего бога. Нужно будет повторить это рассуждение нашей меднобородой обезьяне; я прихожу к заключению, что в диалектике я не уступлю и Сократу. А что касается женщин, я согласен, что каждая имеет три или четыре души, но ни одной нет души разумной. Следовало бы Помпонии поговорить с Сенекой и Корнутом о том, что такое их великое «Логос». Пусть бы они вместе вызывали тени Ксенофана, Парменада, Зенона и Платона, которые тоскуют там, в Кимерийских краях, как чижи в клетке. Я собирался говорить с ней и Плавцием совсем о другом. Клянусь священным чревом египетской Изиды, если бы я прямо объявил, зачем мы пришли, их добродетель задребезжала бы как медный щит, по которому ударили палкой! И не посмел! Поверишь ли, Виниций, не посмел! Павлины – красивые птицы, но крик их отвратителен. Я испугался их крика. Однако я должен похвалить твой выбор: настоящая «розопестрая заря»… И знаешь, что она мне еще напоминает? – Весну! И не нашу итальянскую, с кое-где только одевшимися цветами яблонями и серыми оливками, но ту весну, которую я когда-то видел в Гельвеции, – молодую, свежую, светло-зеленую… Клянусь бледной Селеной! Я нисколько, Марк, тебе не удивляюсь, но знай, что ты влюблен в Диану, и что Помпония и Авл готовы тебя растерзать, как некогда псы растерзали Актеона.

22

Одежда, которую римляне носили до 17 лет.