Страница 5 из 68
– Хоть одним глазком дай взглянуть, – с хмельной настойчивостью в голосе потребовал Святослав и, явно напоказ, погладил рукоять меча.
– Слово, катархонт! – строго напомнил Врана. – Нарушишь единожды – пожалеешь стократ!
– И то правда! – вздохнул Святослав. – Проживу я без твоих проклятых «когтей», но без слова своего княжьего – никак! А ещё правда вот в чём: с тобой у нас завет и дружба, но с одноплеменниками твоими нет дружбы. Коль захочу, пойти на Царьград, пойду!
– Иди, если с умом, а не с умом – побьют тебя, – без улыбки сказал ромей.
– Я запомню твою науку, – так же серьёзно ответил князь. – Но хватит о том. Пойдём с нами за стол!
– Ты же знаешь, у нас другие обычаи, – мягко улыбнулся Каматир. – Я как раз собирался вознести благодарственную молитву Господу за дарованную победу. Может, вы с лохагом ко мне присоединитесь?
– Никак не можем, – поспешно вымолвил князь. – Нас ждут вои, пойдём мы…
Русы двинулись восвояси. Глядя им вслед, Врана Каматир произнёс по-гречески:
– Врёшь, что мою науку усвоил. До неё ещё дорасти нужно, а вы, русы, взрослеть отказываетесь. За то будут вас бить, ох, как будут… Ну, ничего – за одного битого двух небитых дают.
Когда Святослав с Гостомыслом вернулись к пирующим, те разом заорали:
– Князь, молви слово!!!
Святослав схватил кубок, и в зале сразу стало тихо.
– Слово моё таково: не быть на свете боле хазарскому Саркелу, и ромейскому Аспрон Аспитион тоже не быть! Отныне и довеку месту сему имя – Белая Вежа. Воеводой здесь сажу Гостомысла, доверенного моего дружинника.
Он грохнул о стол кулаком и до дна осушил кубок, наполненный вином победы.
Тут же вскочил Путша и весело заорал:
– А что, Гостомыслушка-посадник, не иначе, ты теперь каган стал… Сам над хазарами сидеть думаешь, или меня в беки возьмёшь?
Дружина встретила эти слова дружным хохотом, и громче всех смеялся князь Святослав Игоревич. Буйное гоститво[29] русов продолжалось и, казалось, несть ему конца.
Глава 1
О том, что на каждую «свинью» обязательно найдётся свой «пяток»
«Они же гордии сьвокупишася, рекуще: «пойдем на Александра и победивше руками имей его». И егда же приближишася, тогда почюдившеся стражие великаго князя Александра силе немецкой и ужасошася...»
«Повесть о житии и о храбрости благоверного и великого князя Александра»
13 сентября 1942 года. Москва.
Всё когда-нибудь кончается! Вот и у патефона, что наполнял этот сумрачный кабинет звуками французского сопрано, кончился завод. Сопрано перешло в баритон, а затем и вовсе превратилось в басовитую тягомотину. Подобная какофония совершенно невыносима для любого индивидуума, буде он не лишён музыкального слуха.
Хозяин кабинета, дремавший в кресле у закрытого чёрной светомаскировочной шторой окна, определённо кое-каким слухом обладал, ибо немедленно проснулся и вскочил на ноги. Тотчас он оправил на себе мешковатый, хорошего кроя пиджак, затем, отгоняя сон, сделал несколько гимнастических упражнений, после чего направился к патефону. На пурпурном ярлыке остановившейся пластинки значилось: «Жак Оффенбах. Оперетта «Рыцарь Синяя борода». Дуэт Флеретты и Бутона». Хозяин кабинета надел пенсне, аккуратно снял пластинку и придирчиво осмотрел её на предмет повреждений, которые могла оставить патефонная игла. Не найдя изъянов, любитель музыки удовлетворённо хрюкнул и, перевернув пластинку, установил назад.
– Les couplets de la Barbe Bleue[30]! – произнёс он, энергично покрутил рукоятку взвода пружины и, взявшись за хромированную головку звукоснимателя, начал аккуратно опускать её вниз. Стальной игле оставались считанные миллиметры до шеллачной[31] поверхности пластинки, когда раздался громкий стук в дверь. От неожиданности пальцы выпустили звукосниматель – послышался визг, и пластинку прочертила отвратительная царапина. Застонав, любитель оперетты обернулся к двери.
– Войдите! – крикнул он яростно.
На пороге возник нестарый ещё человек в форме. Вытянувшись по стойке «смирно», он гаркнул:
– Товарищ генеральный комиссар госбезопасности[32]!..
– Нечипуре-енко, кто же ещё?! – взвыл меломан. – Ну, почему ты всегда являешься в самый неподходящий момент?!
Вошедший стоял – ни жив, ни мёртв, и только в ужасе пучил глаза.
– Говорят, горбатого могила исправит, но против некоторых и могила бессильна! – тяжело вздохнув, генеральный комиссар снял пенсне и двумя пальцами потёр переносицу. – Ладно, докладывай, что там у тебя. Надеюсь, наш диверсант, наконец, заговорил.
– Никак нет, товарищ Берия, отказывается говорить наотрез! – выпалил Нечипуренко.
– Не понял?! – Берия близоруко сощурился, но, тут же спохватившись, надел пенсне, отчего взгляд его немедленно приобрёл обычную колючесть. – Какого же рожна ты притащился?
– Разрешите узнать, товарища Вольфа ещё не привезли? – с надеждой спросил Нечипуренко. – Фашист, если его дальше допрашивать с пристрастием, может подохнуть, так и не дав информации.
– Эх, поручили дело собаке, а она – своему хвосту! – с досадой сказал Берия. – Допрашиваемый хоть говорить ещё может?
– Так точно, товарищ Берия, не только говорить, но и петь. Уже и зубов нету, а он всё песни про фюрера орёт, сволочь…
– Самолёт товарища Вольфа.., – Берия деловито взглянул на часы, – …приземлится только через три часа. Но, как говорится, на товарища Вольфа надейся, а сам не плошай. Показания должны быть получены естественным путём, а потом останется либо подтвердить их достоверность, либо опровергнуть.
Следователь Нечипуренко переминался с ноги на ногу и преданно смотрел на генерального комиссара.
– Тебя что, учить надо, как делать, да?! – взорвался тот. – Берёшь телефонные провода и присоединяешь фашисту к… одному месту. Потом крутишь ручку аппарата, только хорошенько крутишь, и спрашиваешь: «Аллё, говорите – вас не слышно!» Пускай тогда попоёт куплеты…
– Товарищ Берия, – замялся следователь, – осмелюсь напомнить, тут такое дело… Из переводчиков у меня не осталось ни одного мужика, все на фронте или за линией фронта. А при девушке мы не хотели… ничего такого.
– Здесь тоже фронт – не до миндальничанья с барышнями! Пойми, от того, насколько быстро ты расколешь эту фашистскую свинью, зависят тысячи солдатских жизней на передовой.
– Так точно, товарищ генеральный комиссар госбезопасности! – вытянулся Нечипуренко.
– Тогда иди и работай, жду доклада… И, если уж так хочется перед дамой показать себя галантным кавалером, прикажи своим людям не материться во время допроса. А то у тебя что ни следователь – то сапожник. И сам тоже язык придержи…
Оставшись один, Берия запустил патефон и, прижав руку к груди, стал слушать, как хрипловатый тенорок выводит по-французски куплеты Синей Бороды. На последних тактах, когда стало ясно, что давешняя царапина не сказалась на качестве звучания, Лаврентий Павлович улыбнулся и восторженно провозгласил, ни к кому не обращаясь:
– Il chante! Contrairement à tout, chante! Magnifiquement[33]!
…Нечипуренко сумел расколоть «фашистскую свинью» примерно через два часа. С победным видом он вошёл в кабинет наркома и протянул папку со стенограммой допроса. Берия поспешно схватил её и бросился к письменному столу, где горела лампа под зелёным абажуром. По ходу чтения сразу же стали возникать вопросы. Однако большинство из них Нечипуренко разрешить не смог – он только, пуча по обыкновению глаза, орал: «Не могу знать!» и «Его разве разберёшь, этого фрица – наверное, ум за разум зашёл!»
В конце концов, наркому надоел бессмысленный диалог, и он отослал подчинённого. Напоследок лишь потребовал, чтобы тот позаботился об оказании допрашиваемому немцу медицинской помощи. Когда за следователем захлопнулась дверь, нарком презрительно бросил: