В конце аллеи...

Ему так остро захотелось увидеть кого-то из близких друзей, сбросить с себя давящий груз неспокойных забот, что, лихо обманув адъютанта, он неожиданно позвонил Петровичу…

Они сидели на открытой веранде парка культуры, не спеша шелушили ломкие рачьи хвосты, прогоняли жажду прохладным и пенистым пивом. Малолюдная в этот час веранда позволяла друзьям побыть одним — любопытные зеваки не разглядывали маршала в упор, а к заведующему, который вовсю таращил глаза, друзья привыкли быстро. Говорили о том о сем. Вспоминали молодость и тех, кто прошел рядом. Кого уже нет… Несколько раз пытал Петровича маршал — и так и сяк подкатывался, — не нужно ли чем помочь, и все время натыкался на дружеский, но непреклонный отказ. Уразумев бесплодность филантропических порывов, перевел разговор в другое русло:

— Что поговаривают? Будет война?

— Так вам наверху виднее…

— Ну а если?

— Что если? — Петрович резко поставил кружку на стол, вытер с губ пену. — Сунутся — разобьем всех, как в гражданскую!

Маршал не отступался, обострял разговор:

— А ну как прорвут да рванутся в глубь страны?

Протер очки Петрович, согнал с лица добродушную усмешку.

— Кто «они»? Что-то много у тебя «если» да «ну». Загадками говоришь, душу тревожишь. Какой-то сумятливый ты. Уж не слышно ли чего? — Вопросительно вгляделся в собеседника, но не уловил тревоги на лице друга. Убежденно сказал: — Дальше границы им пути нет. Так встретим, что костей не соберут. Это, брат, не гражданская, теперь с нами шутки плохи.

— Так у них танков и самолетов тьма. По всей Европе с музыкой прошлись.

— По Европе? Там дороги хорошие… А здесь Россия… С форсом не прокатишься. Мы же летаем быстрее всех и дальше всех. — Лукаво посмотрел на маршала. Враз повернул разговор: — Лучше о другом скажи. Что это за непонятная дружба с Берлином началась? Вам виднее, конечно, кого на званые обеды приглашать. Для того вам и власть дана. Только мое соображение другое.

— Так поделись, не таи в себе, — угрюмо огрызнулся Степан Иванович.

— Какие уж тут тайны! К большой войне вступление сыграли. А с кем война-то? Куда они ринутся?

Петрович разошелся вовсю, и маршал не мог подобрать нужные аргументы, чтобы сбить запальчивость друга. Обычные слова говорить не хотелось — их каждый день Петрович читал в газетах. Рассказывать же о вынужденной гибкости, о бесплодных переговорах с представителями западных держав не имело сейчас смысла…

Помнится, ушел тогда Петрович насупленным и недовольным. На свои ясные и бесхитростные вопросы он не получил прямых ответов. Несколько месяцев не давал о себе знать. И только спустя неделю после начала войны из санитарного поезда бросил открытку. Не преминул уколоть в постскриптуме: я был прав на сто процентов…

И теперь в затянувшемся ожидании в этой настороженной приемной в висках телеграфно стучало: «прав», «прав», «прав». Маршал сделался таким тревожно-задумчивым, что не сразу сообразил: предупредительный помощник приглашает его в главный кабинет страны.

Верховный чуть быстрее обычного прохаживался по комнате, и сидевшие за столом поворачивали головы по ходу его движения. Зеленое сукно стола закрывала крупномасштабная карта. Энергичным кивком поздоровался с маршалом. Резко остановился напротив. Вприщур посмотрел на серо-землистое, изнуренное лицо маршала, на его погрузневшую и усталую фигуру. Сочувственно ухмыльнулся в зажелтевшие от табака усы, несколько раз покачал головой. Ничего не сказав, зашагал к маленькому столику. Зашелестел бумагами, нашел нужную среди них и глуховатым, монотонным голосом начал:

— Вот инспектора пишут… Что на фронте хромает оперативное руководство войсками, штаб допускает много промахов, не справляются с директивными указаниями Ставки. Отмечают, что падает дисциплина в войсках, отдельные командиры много отсебятины допускают, атаманами себя чувствуют…

Грузно опустился на стул. Неторопливо, одну за другой ломал папиросы «Герцеговина Флор», сосредоточенно уминал большим пальцем табак в трубке. Маршал так и не понял, что́ это — вопрос к нему и должно отвечать или просто констатация фактов… Потому насупленно молчал. Тишина в кабинете стала густой, чреватой взрывом. Маршал, скользнув взглядом по лицу Верховного, тоже заметил, что сильно осунулся тот за последний месяц. Нервный румянец держится на щеках, и, может, оттого оспинки, малоприметные в спокойной обстановке, сейчас выступают рельефными точками, обнаруживая болезненность и усталость этого человека.

Наконец трубка раскурилась, и, пыхнув сизое облачко дыма в густую, опасно затянувшуюся тишину, Главнокомандующий вновь зашагал по кабинету. На одном из поворотов бесстрастным голосом спросил:

— Так все и есть на самом деле?

Маршал тяжко вздохнул, одернул китель, устало ответил:

— Во многом правда. Указаний Ставки не выполняем — отступаем. А раз отходим, то и оперативное искусство не на высоте. Хотя… — Но, видимо, передумав возражать, рубанул ладонью вязкую тишину.

Скрип сапог по паркету и ровный, требовательный голос:

— Продолжайте, продолжайте. Об всем хотим услышать от вас.

Маршал выровнял голос, продолжил:

— Хотя… В основном горькая правда, но насчет отсебятины и атаманства… Обидно за командиров. Это и хорошо, что самостоятельны, головой думают. А что в окружении прикажете делать? Да если связь с вышестоящим начальником потеряна? — Помедлил, собираясь с духом. — Буквоеды писали бумагу…

Напряженно замолчал. Неслышный ропот прошел за столом. Но скрип сапог был таким же ровным. Только из-за спины услышал маршал голос, в котором росло раздражение:

— Допустим, параграф, а не суть обстановки увидели. Но скажите нам, — протянул ладонь в сторону молчаливого стола, — ответьте, где же остановиться думаете? Этак и Москву ненароком проскочите.

— За любую складку цепляемся, каждая высотка кровью полита.

— Много крови — плохое утешение. Жизней положили не счесть, а результаты?

— Танки житья не дают. Рвут оборону, дезорганизуют тылы, рушат армейские стыки.

— Вы раньше танков не видели? Солдат-истребителей вперед выдвигайте, в ударные кулаки части сводите. Контратаковать надо смелее, встречные удары наносить.

— Да нечем… Резервов бы фронту…

Ровный доселе голос раскатился нервным и злым смешком:

— Ишь чего захотел… Резервы! — Верховный подошел к столу, пристально вгляделся в карту: — Будь они у нас… Тогда с делами фронта и пехотный капитан управится… На то вы и маршал, чтобы не только количеством воевать, но и умением. Стратегической грамотностью побеждать.

Холодный рассудок не успел сдержать обиду, и сгоряча огрызнулся маршал:

— Значит, нет у меня этой оперативной грамотности.

— Вы на похвалу не набивайтесь! Это уж нам решать, — опять энергичная ладонь в сторону стола, — есть или нет. — Уняв нечаянную вспышку, Верховный подсел к большому столу. — Мы тут не барышни в дворянском собрании. Вопрос идет о жизни и смерти пролетарского государства. И собрались не для того, чтобы нервы друг другу щекотать. Ваш фронт сейчас — общая наша забота. За ним ведь только Москва. А положение на фронте тяжелейшее. И объективные трудности берем в расчет, и про геройские сражения отдельных подразделений знаем… Но речь идет о фронте. Вы командующий, вам и ответ держать…

Опять не дождался маршал конца монолога Верховного, опять нетерпеливо и обидчиво вклинился:

— Раз вопрос стоит так, я готов написать рапорт!

— А вы бумажкой не размахивайте, только что сами нелестно о буквоедах говорили. Нам не рапорт нужен, а немедленная стабилизация на фронте. Решим отстранить от командования — никакая бумажка не поможет. Возвращайтесь к войскам и держите Ставку в курсе событий. Мне звоните в любой час, кроме… — Споткнулся, но сразу продолжил: — Да что кроме, если перелом какой, поднимайте с постели.

В приемной помощник Верховного предупредительно протянул маршалу голубой листок. Начальник штаба доносил, что Кондратюку все-таки удалось выйти на оперативный простор и он наносит встречный удар в незащищенное подбрюшье дивизий Дейница. Перед глазами Степана Ивановича во всей пугливой растерянности встало лицо лейтенанта Бережных. Тепло и благодарно подумалось о мальчишке: «Жив ли ты теперь, лихой мотогонщик?»