Дневник Кости Рябцева

Все это известно, и я пишу только для того, чтобы себе самому выяснить последующее.

Когда кончились прения по реферату (это только так называется — прения, а на самом деле никаких прений не было, — выступали девчата и повторяли то же, что и Зоя, и почти теми же самыми словами), ну, одним словом, когда кончился урок, все бросились бежать в зал. У выхода почти всегда бывает теснота, и некоторые даже нарочно стараются устроить давку. Так вот, случайно в проходе меня притиснули рядом с Нинкой Фрадкиной и Черной Зоей. Стоял, как всегда, шум, но я все-таки собственными ушами слышал, как Нинка Фрадкина спросила Зою:

— Ты что же, веришь во все это?

— Во что?

— Ну в разные общественные столовые и что там лучше будут кормить, чем дома?

— Что я, дура, что ли? — усмехнулась Зоя и запаровозила: — Фу-фу-фу-ффу, — потому что ее притиснули.

Меня сейчас же оттеснили, и в общем потоке я вылетел в зал, поэтому больше ничего не слыхал. Но этот разговорчик я слышал собственными ушами, даю голову на отсечение.

Я, конечно, ее выведу на свежую воду, но сейчас мне удивительно даже писать про это. Выходит, что она говорит и даже готова защищать (потому что рефераты полагается защищать) одно, а думает про себя совсем другое.

Этому название даже трудно подобрать: интеллигентщиной не назовешь, на мещанство тоже как будто не похоже.

Что же это такое?

Сегодня у меня разразился крупный скандал с Марь-Иванной из первой ступени. Еще на днях — с неделю тому — я с ней поругался из-за того, что она заставляет своих ребят говорить «ступень» с ударением на «у», а не «ступень», как полагается. Она на меня тогда накричала: «Это вам не лестница, и прошу не вмешиваться в мои распоряжения». А сегодня разговор вышел гораздо серьезней, и, конечно, дело этим не кончится.

Она явилась в школу во время наших занятий, отозвала меня из лаборатории и спрашивает:

— Гражданин Рябцев, будьте добры ответить мне прямо на один вопрос. Только, пожалуйста, без виляний. Правда, что вы организовали с первоступенцами налет на яблочный сад?

— Во-первых, это был вовсе не налет, как вы выражаетесь, ответил я, — а просто ребята сорвали у частника несколько яблок; а во-вторых, вы никакого права не имеете ко мне лезть. Я вам не первогруппник. Ступайте к черту!

— Ага, я так и знала, — затараторила Марь-Иванна, вся так и кипя от злости. — Вы можете это прикрывать разными невинными словечками, но налет все-таки был! Я очень, очень рада, — чрезвычайно рада! И рада я потому, что этот случай, возможно, даст школе вздохнуть свободно и освободиться от такой язвы, как вы.

— Не известно, кто из нас язва, — ответил я, теряя терпение. — И каким образом вы от меня освободитесь, это тоже мне непонятно!

— На ваши ругательства я не обращаю внимания, — вся покраснев, прошипела Марь-Иванна. — И я знаю, что ваших преподавателей вы не только не боитесь, но даже как-то умеете затемнять им головы. Но я знаю, как за вас взяться, сударь!

Тут она подбоченилась, взглянула на меня сверху вниз и стала удивительно похожа на галку. И отчеканила:

— Я обвиняю вас в преднамеренной и планомерной организации хулиганства. И я знаю, куда на вас пожаловаться.

С этими словами она торжественно смылась. Я плюнул ей вслед, хотя у самого на душе было неспокойно: было совершенно ясно, что она имеет в виду уком. Но, с другой стороны, я успокоил себя тем, что, в сущности, я прав: во всяком случае, могу представить логическую цепь рассуждений, которая привела меня к яблочной истории.

Очень тяжело на душе, когда ждешь чего-нибудь неприятного. С Сильвой поговорить нельзя, потому что она держится противоположной точки зрения, да и не разговариваем мы с ней. Никпетожа нет. Остается одно — усиленно заниматься.

Единственно отдыхаю, когда занимаюсь с пионерами гимнастикой и беготней. От ребят идет какое-то освежение, и когда я с ребятами, то думаю, что во всем прав.

Последние дни я страшно зол и поэтому решил сегодня вывести на свежую воду Зою Травникову.

На общество, после реферата Нинки Фрадкиной на тему о 1905 годе, когда Велосипед предложил высказаться желающим, я взял слово и сказал:

— Может, я и не по существу девятьсот пятого года, но необходимо осветить этот вопрос. Дело касается прошлого реферата Травниковой о женщине в капиталистическом и социалистическом обществе. Я ей в присутствии всех задаю такой вопрос. Вот она вывела, что в социалистическом обществе женщина будет раскрепощена, потому что будут устроены разные столовые и ясли. Мне и хотелось бы спросить Травникову: верит она во все это, то есть в скорое осуществление социализма?

— Конечно, верю, — как-то вяло ответила Черная Зоя со своего места.

— Веришь? Хорошо. Позвольте еще один вопрос, товарищи? Ну, а признаешь ты, что общественные столовые правильней домашнего питания?

— Признаю, — опять подтвердила Зоя.

— Признаешь? Хорошо. Ну а по совести, если бы тебе на выбор предложили питаться в столовой или дома, ты бы где выбрала?

— А ты сам почему дома питаешься, Рябцев? — ввернула вдруг Нинка Фрадкина.

— Не попала, — с наслаждением ответил я. — Как раз не дома, а в столовой. (Это правда: мы с папанькой берем обед из столовой и разогреваем его на примусе, потому что поденщица наша готовит очень плохо.)

— Да чего Рябцев от меня добивается? — с возмущением вдруг поднялась Черная Зоя. — Велите ему сказать прямо, Сергей Сергеевич.

— Несвоевременные разговоры, — отрубил Велосипед. — Прения следует вести по реферату о тысяча девятьсот пятом годе.

Я замолчал, но своего добился. Как только раздался звонок, так с одной стороны ко мне подскочила Черная Зоя, а с другой Нинка Фрадкина, и обе — на меня. Так как они кричали обе сразу, то понять их было трудно. Но этим делом заинтересовалась вся группа. Я сделал знак рукой, что хочу говорить, стало немножко тише, и я сказал:

— Я имею данные утверждать, что Травникова говорит одно, а думает другое. Например, она думает, что общественные столовые никогда не смогут заменить домашний стол.

— Врешь! — закричала Зоя, но ее перебила Нинка Фрадкина.

— А что ж ты думаешь? — закричала она. — Если все будут обедать в столовке, то у всех будет катар желудка. А я, например, нипочем не отдам своего ребенка в ясли, потому что там его уморят…

— Вот-вот, это самое мне и надо было, — обрадовался я. — Фрадкина, по крайней мере, честно сознается. А Зоя темнит. Ведь ты до сих пор и в бога веришь, Зоя? Сознайся, сознайся!

Зоя страшно надулась, покраснела и запаровозила. В то же самое время окружавшие ребята, разделившись на две группы, принялись ожесточенно спорить: одни были за общественные столовые, другие — за домашний стол, одни — за домашнее воспитание, другие — за общественное.

«Ведь экономия! — раздавалось в одной стороне. — Мать, женщина от работы освобождается, дурак!» — «Сам ты бузотер! Черт знает чем кормят в ваших столовых! На первое вода с капустой, на второе капуста с водой!» — «Ну и не ходи!» — «Ну и не хожу!» — «А примусы-то? Одни примусы чего стоят!» — «Столовая, столовая, столовая!» — «Кухня, кухня, кухня!»

— Да ведь ты то пойми, — слышался убедительный голос в другой стороне. — Никогда нам не построить социализм в одной стране, если теперь же не начать строить… Балда! А ты знаешь, что делается в детских домах?

— А что делается?

— Ни для кого не секрет…

Девчата визжали пуще всех. Фрадкина и Травникова ввязались в какой-то другой спор и от меня отстали. Тут я оглянулся и вижу: сзади меня стоит Велосипед и улыбается.

— Черт знает, неорганизованность какая, Сергей Сергеевич, — сказал я.

— Не беда, — ответил Велосипед. — Страсти разгорелись. Это важно. Нужно использовать! Устроим диспут!

— Граждане! — закричал я. — Будет специальный диспут, перестаньте!