Страница 50 из 50
Первая от меня отшатнулась Сильва. Потом Зин-Пална изменила ко мне отношение. Потом ушли некоторые из пионеров. Наконец, в укоме обещали снять. Я уже не говорю о Марь-Иванне и Зое Травниковой и тому подобных мещанках; как они ко мне относятся — мне все равно. Единственно, что, по-видимому, сумела сделать Черная Зоя, — это насплетничать что-то такое про меня большинству девчат.
Понимает меня один Сергей Сергеич. Но он все молчит. Когда я пытался ему излиться, как Никпетожу, — он только пожал плечами и сказал:
— Действуй, как прежде: только обдумывай.
И больше я от него ничего не добился. А меня то злость обуревает, то какая-то дурацкая тоска: одному все-таки пробиваться трудно, и только и есть утешение, что я верен принципу и гну марксистскую линию.
Сижу и жду Октябку и Курмышку. Они сейчас должны прийти, и мы вместе пойдем на квартиру к Махузе Мухаметдиновой. Если правда, что говорят про Махузю и ее отца, то это — дело очень серьезное. Но мне все-таки как-то не верится.
Сейчас была Сильва и только что ушла. Я лежу в постели с завязанной головой. Это было целое похождение, словно я какой-нибудь Гарри Ллойд.
Когда Октябрь и Курмышкин пришли, мы отправились в поход, причем я захватил с собой на всякий случай свисток. Самое трудное было — проникнуть в дом.
Ворота были заперты. Мы принялись стучать. Сначала нам никто не отпирал, потом за воротами послышался голос:
— Кто?
— Мухаметдинов здесь живет? — спросил я.
— Здесь, а на что?
— Нужно, отоприте, — ответил я и локтем подтолкнул ребят: мы еще раньше уговорились, чтобы они, как только отопрут ворота, сейчас же юркнули туда.
— Кто такой? — спросили из-за ворот, помолчав. Голос был женский, но басовитый, так что я раньше подумал, что мужчина.
— Отворите, телеграмма, — сказал я, нажав на скобу. Через некоторое время мы услышали, что отодвигают засов. Звякнула цепочка.
— Лезь и снимай цепочку, — шепнул я Курмышке. Он сейчас же юркнул в образовавшуюся щель.
— Куда, куда? — послышался голос. Но Октябрь тоже влез в калитку. Послышалась возня, и калитка распахнулась.
— Что нужно? Что нужно? — кричала, наступая на меня, какая-то высокая старуха, вся в темном. Я оттолкнул ее и бросился вперед. У самой двери я, по уговору, сунул в руки Октября свисток, к Октябрь остался снаружи, а Курмышкин следовал за мной. Дверь была не заперта, что мы рассчитали еще раньше: ведь выйдет же кто-нибудь отворять.
Мы быстро пробежали через кухню: в кухне горела керосиновая лампочка, а в следующей комнате было темно и тесно.
— Здесь живет Мухаметдинов? — крикнул я.
В ответ послышалось тяжелое дыхание, и откуда-то из коридора вывалилась целая туша в ермолке.
— Что надо? Кто такой? — спросила туша хриплым голосом.
— Форпост, — ответил я. — У вас дочка есть — Махузя?
— Какой пост? Кто такой? Пошел вон! — захрипела туша.
— Ну, скорей, — сказал я. — Мы получили сведения, что вы, гражданин, намереваетесь продать ее в жены какому-то Хабибуле Акбулатову. Правда это — или нет?
Где-то в глубине квартиры началась суматоха; я оглянулся и не заметил около себя Курмышки.
— Да кто такой? — еще пуще захрипел толстяк в ермолке, дрожащими руками зажигая лампу. — Какое право имеешь ходить в чужую квартеру? Кто такой?
— Передовое укрепление, — ответил я. — Ну, где Махузя, говори скорей, а то мне некогда…
— Махузя уехала в Касимов, — ответил толстяк. Тут я его разглядел: у него было толстое и жирное лицо с узенькими глазами.
— Врет! Она здесь! — раздался звонкий голос. Из-за толстяка вывернулся Курмышка. — Она в той комнате сидит и ревет.
— Ага, значит, вы врете, гражданин? — сказал я. — Тут нужно выяснить, с какой целью. Предъявите мне сейчас же Махузю.
— Откуда? Кто такой? — надвигаясь на меня, бессмысленно повторял толстяк. Тут я заметил у него в руке железный прут.
— Нужно покончить с этим вопросом, — сказал я. — Здесь тебе не Узбекистан, да и там теперь запрещают. Сейчас же давай Махузю, а не то милицию позову.
В это время Курмышка появился вновь, но уже не один: он тащил за руку Махузю.
— Ага, Махузя, — обрадовался я. — Тебя насильно держат?
— Хотят в жены… продать, — всхлипнула в ответ Махузя.
— Ну, не продадут, — ответил я и услышал во дворе пронзительный свист. — Пойдем со мной отсюда.
— Разбойники! Бандиты! Милиция! — закричал вдруг с каким-то привизгиванием толстяк.
— Сам бандит, — ответил я, схватил Махузю за руку, но в тот же момент у меня в глазах сверкнуло, что-то тяжелое упало на голову — и дальше я ничего не помню.
Октябка вчера рассказывал, что, когда он остался во дворе, старуха все время нападала на него, но он увертывался. А потом, так как я долго не выходил, то он решил дать свисток. Старуха испугалась свистка и спряталась. Тогда Октябка бросился на улицу и на перекрестке встретил мильтона; рассказал ему все, мильтон пришел, но меня нашли уже без чувств, а толстяк совсем скрылся из дому.
Махузю взяли в милицию, и там она подтвердила, что ее действительно продали какому-то «горячему старику» и он должен был увезти ее куда-то «далеко-далеко»… Отец ее жил с мачехой (той самой старухой), которая ее постоянно колотила, а сказать об этом кому-нибудь Махузя боялась. Сказала только одной из наших пионерок. (От этой девочки и началось мое расследование.)
Меня отправили в больницу, и там я уже пришел в себя.
Несмотря, что Сильва пришла меня проведать и мы очень хорошо обо всем поговорили, — я решил теперь сам просить, чтобы меня сняли с пионерской работы.
Очень трудно одному.
Сейчас ушел от меня Иванов. Он заходил на минутку и сказал, что я поступил правильно.
— Все-таки, Иванов, снимайте меня с пионерской работы, — попросил я. — Трудно, понимаешь?.. Я теперь вижу, что я индивидуалист и что больше приношу вреда, чем пользы.
Иванов помолчал.
— Вот что. Оставайся, — сказал он, барабаня пальцами по столу. — Это споначалу трудненько, теперь легче будет. Тебе Громбах обещал помочь.
Громбах — это Сергей Сергеич.
От радости я готов соскочить с постели и побежать в школу.
Но в комнате сидит папанька, кроит пальто и всячески меня отчитывает за то, что я ввязываюсь не в свои дела.