Страница 44 из 49
Толпа зашумела, откуда-то неслись угрожающие крики, к трибуне придвинулась кучка фронтовиков во главе со Степаном Шульгиным.
— Ты расскажи народу, Лука, как ты чужие наделы захапал, — зло крикнул Шульгин.
— Снова под себя гнуть хочешь! — заорал Буревой. — Станичники, фронтовики! Опять старый режим на нас цепляют…
Упрямым массивом протолкнулись солдаты, и впереди всех двигался Шкурка.
— Побили богатунцев, на велигуровской протоке, делегатов! — громыхнул он. Голос Шкурки поплыл над толпой.
Моментально весть эта пролетела всю обширную площадь, как порыв ветра проносится по сухим верхам пшеничного поля. Толпа зашелестела шепотом, потом загомонила, и крики, рождавшиеся то там, то здесь, тревожно отдавались в сердцах.
На станицу надвигалось что-то новое и страшное. Еще не было грозы и урагана, но томительным предчувствием тоска сжала сердца тысяч людей. Не были они виновны в случившемся, сделанном помимо их воли и желаний, но расплата за содеянное прежде всего лежит на них. Тысячи людей, не позабыв еще войны, видели приближение новых тяжких испытаний.
— Долой атамана! — заорал Шкурка, и Велигура увидел прямо перед собой бритое лицо этого гиганта, прославленного кулачного бойца.
Атаман подозвал Ляпина, и тот, пробуравив толпу, исчез, точно нырнул под ноги.
На трибуну быстро поднялся Хомутов. Шум не умолкал. Заметив солдата, старики, сгруппировавшиеся у трибуны, загалдели и замахали палками. Хомутов широко расставил ноги, вымазанные в болотный ил, и, показывая на перевязку, заговорил шепотом.
Шепот оратора сразу затушил толпу. Народ тесно подвалил к трибуне, галдящих осадили, и вскоре на площади воцарилось необычное спокойствие. Хомутов, начав с шепота, постепенно повышал голос.
— …Сегодня пролилась невинная кровь наших товарищей. Мы отдавали жизни в далеких странах и, придя домой, думали найти мир и взаимное понимание, а встретили пули. За что же это? Давайте разберемся, товарищи станичники, обсудим положение, нужно ли начинать грызть глотки друг другу…
Нас обвиняют, что мы думаем начать делить земли трудовых казаков, что, мол, уже иногородние сажени понамастерили… Ложь это, товарищи, не было мыслей таких у иногороднего населения, да не будет и впредь, мозоли как у вас, так и у нас одинаковые.
Помните, задавал я вопрос генералу Гурдаю, отдельному атаману, насчет земель частных владений. Не получили мы тогда прямого ответа. Завилял генерал, подождите, мол, до Учредительного собрания, оно разберет. У них и впрямь это Учредительное собрание как хвост у быка: чуть где муха аль овод вопьется — сразу же хвостом жах! А вот я послюнявил карандаш да подсчитал, что если у одного только Гурдая землю вашему юрту прирезать — и то по десятине на пай прибавка будет, не говоря уже о том, что и иногородние получат. А иногородние рассуждают так: кто к земле приучен, тот ее и возьмет, а кто в ней мало разбирается, тому и мы не дадим, да он и сам не возьмет. На кой шут она ему сдалась. Ведь мы не дадим права землей торговать, ни в аренду, ни с исполу сдавать. Своим трудом должен каждый обрабатывать.
Пускают слухи, вроде городовики у вас паи забирают, а случая такого указать не сможете. Ведь не было такого дела в вашем юрте, а вот как богатеи у голытьбы паи оттаскали — сто примеров приведу. Возьмем, к примеру, Луку Батурина; он всегда первый шумит, как самовар без конфорки, а проверь его: у пяти семей земли забрал, да мало того что обездолил, — еще и семейства закабалил.
Вы знаете все фронтового казака Егора Мостового и сына его знаете — малолетка. Хочу я вас спросить, вынимал ли шпильку из ярма у этого мальчишки Лука Батурин? Как запрег, так и день и ночь в упряжке и гонял, пока отец с фронта не пришел да не выручил. А Егор Мостовой, как-никак, старший урядник Кубанского казачьего войска, а теперь полковой командир вашего жилейского полка…
— Разжалуем скоро, — пробормотал Брагин, стоявший рядом с Барташом, — рано в полковники выпрыгнул.
— …А у этого полковника хата-завалюха с двумя оконцами. Вот и вся казачья слава. Выходит, товарищи казаки, дело-то не только в одной славе, что, мол, вот я казак — и все тут, и буду горло зубом рвать не-казаку, только потому, что он бешмет не носит. Дело, оказывается, в людях. Среди иногородних тоже имеются жилы и прохвосты, и среди казаков их хватает, а беднота — что там, что здесь — одна и та же, и наряди ее как хочешь, в бешмет или пиджачишко, все одно, черное тело издали просвечивать будет.
Хомутов снял платок, развязал его, свернул и, спрятав в карман, продолжал громко, отчетливо выговаривая каждое слово. Пользуясь вниманием толпы, он хотел сказать больше, понятней, доходчивей.
— Разберем теперь, товарищи станичники, кто имеет, а кто не имеет прав на землю. Генерал Гурдай, всем вам хорошо известный, как ваш коренной земляк, заграбастал пятнадцать тысяч десятин самой лучшей равнины. А за что ему такое преимущество? Ведь земля-то тоже казачья. Эти десятины вы разве кровью своей не поливали? А может, на той земле только Гурдаи кости сложили? Я не знаю, вам видней! Если сами не помните — спросите дедушку Харистова, он вам поведает, хоть одного Гурдая пуля с коня швырнула? Оттяпал кус на весь калаус, а вы еще хлеб-соль преподносите, поясницу гнете. А посчитайте, сколько наших солдат за Кавказ головы склонило, а? Поглядите на картинки, что художники малюют. Кого по горам да по теснинам черт носил? Солдата в белых портках да красных погонах. Кого больше всех колошматили, усы пуховитые с корнями вырывали? Все того же человека в белых штанах. Костей солдатских тоже немало в щелях да по степям раскидано, а слава ему лютая, вроде он у бога, сам того не ведая, теленка съел, а тот на него сердитый. А все потому, что войско долину еще не забрало, еще дым с пороха ветер не выдул, как какой-нибудь генерал, к примеру вроде того же Гурдая, кофию напьется, усы огладит и едет на белом коне столбы заколачивать: отсюда и досюда моя земля, и никто ее не трогай.
Оказывается, земельный вопрос и вправду страшный, только с другого боку, чем вы думали. Сейчас только казаку дают пай, а по справедливости надо делить землю не только промежду взрослых, а наделять ею и жен, и девчат, и старушек. А то по старому обычаю, у кого пять дочерей, так он вроде бешеной собакой укушенный. Харчить надо, а нечем, табун девок, а земли хоть бы ложку насыпали. Вот как…
Хомутов отер пот кистью.
— …Власть же будет наша, общая, чтобы в обиду никого не давали. Тут Лука Батурин своим сбором выхвалялся, с Советом его равнял; брехня это святая. Кто не знает, что за ведро водки, за магарыч весь его сбор купить можно. Наша власть Советская выбранная от всех, самими к тому же, ниоткуда не присланная. Самолично подберете людей, за них руки поднимете. Что же, вы сами к себе уже доверие потеряли? Да не только стариков выбирать будете, а и молодых, у кого ум теленок не отжевал…
Хомутов не закончил. На трибуну взобрался рыжий казак в обтрепанном ватном бешмете.
— Очкас, — крикнул угрожающе Шкурка, — не трожь!
Все стихло. Очкасов, известный станице пьяница, взмахнул кулаком, тяжелым, как свинчатка, и наотмашь ударил Хомутова. Хомутов схватился за лицо руками, сквозь пальцы потекла кровь, сбежавшая по груди узкой прерывистой струйкой. Народ ахнул, где-то взвизгнула женщина.
— Жилейцы, полчане, за мной! — крикнул Шульгин.
Казаки ринулись к трибуне вслед за Шульгиным, и в тот же миг с крыши правления от кирпичной трубы сухо застрекотал пулемет. На трибуну поднимался Брагин. Он был спокоен и деловит. Фронтовики отшатнулись, застыли.
Брагин, сознавая свою силу, с минуту постоял, точно представляя право полюбоваться им, потом притянул к себе одного из прибывших большевиков.
— Сволочь, шантрапа, — прошипел он, рванул за молескиновую куртку и, подставив ногу, опрокинул вниз. Человек плашмя упал на землю, рядом с Барташом.
Появился хорунжий Самойленко. Мелькнуло белое марлевое пятно его перевязки.
— Вязать большевиков! Под стражу! — распорядился он, оправляя бинт и морщась.