В огненном плену

Я одержима им, я подсела на любовь к Иерихону Бэрронсу, как на мощный наркотик, я жажду его.

И конечно же, не могу ему об этом сказать. Бэрронс не из тех, кто любит разговоры в постели. Секс с ним, признание наших чувств друг к другу изменило все.

И ничего.

В постели мы пара.

Вне постели мы нечто другое.

В постели я наслаждаюсь мгновениями нежности, когда секс наконец выматывает меня до состояния, в котором я слишком обессилена, чтобы переживать по поводу невероятного количества зла, свившего гнездо внутри меня. Я касаюсь Бэрронса, вкладываю невысказанные слова в ладони и глажу черно-красные татуировки на его коже, резкие углы и линии его лица, запускаю пальцы в его черные волосы. Он молча наблюдает за мной темными непроницаемыми глазами.

Иногда я просыпаюсь от того, что Бэрронс притягивает меня к себе и обнимает, вжимается в мою спину и утыкается лицом в мои волосы, а его руки движутся по моей коже, сообщая, что дорожат мной, считаются со мной, видят меня.

Вне постели мы разные острова. Мисс Лейн и Бэрронс.

В первый раз, когда он отдалился от меня, мне было больно. Я чувствовала себя отвергнутой.

Пока не поняла, что сама поступаю так же. Дело не только в Бэрронсе. Наши границы словно вшиты в нашу одежду, мы не можем ее надеть, не вернув их на место.

Иногда я думаю: не оттого ли наша страсть такая всепоглощающая, что нам нужно сохранить расстояние между нашими кострами. Я как мотылек, летящий на пламя Бэрронса, и меня пугает то, с какой готовностью я сжигаю для него свои крылья. Уничтожить мир… Отправиться за ним в ад… Когда ты чувствуешь, что не можешь без кого-то дышать, это пугает. Страшно осознавать, что кто-то обладает такой властью над тобой, — только потому, что ты любишь его так же сильно, если не сильнее, чем собственную жизнь.

Так что я улетаю на время — возможно, лишь для того, чтобы доказать себе, что могу это сделать, — а он исчезает по своим бэрронсовым делам, руководствуясь собственными причинами.

Я всегда возвращаюсь. И он тоже. За нас говорят действия.

Я беспокойно ерзаю и меняю тему.

— Ты пригласил сюда моего врага. Это бред.

«День вашей жизни: вы ищете в манускриптах заклятие, которого, возможно, вообще не существует. Красите ногти. Подстригаете ногти. Ах, и не стоит забывать: вы изучаете свои ногти».

Я морщусь.

— Я занимаюсь не только этим. И оставь мои ногти в покое.

«Вы не навещаете родителей. Не посещаете аббатство. Вы почти не едите, и ваша одежда…»

Я прерываю Бэрронса, притворяясь, будто снова рассматриваю свои ногти. На этой неделе они накрашены следующим образом: черный бриллиант, белый лед, черный бриллиант, белый лед. Цветовая схема успокаивает меня, потому что в моей жизни не осталось ничего настолько же четко распределенного. Я нахожусь в курсе прискорбного состояния моих последних нарядов и не имею ни малейшего желания слушать, что о них думает Бэрронс. Сложно хорошо одеваться, когда ты постоянно покрыт желтой пылью. Бэрронс молчит так долго, что я наконец осторожно поднимаю взгляд. И обнаруживаю, что он изучает меня с тем самым выражением лица, какое знакомо женщинам с незапамятных времен: словно я особый вид, который ему совершенно непонятен.

«Вы считаете, что я не могу защитить вас, и поэтому настаиваете на своей идиотской пассивности?»

Идиотской пассивности, да. Как показал сегодняшний день, активность бывает куда более идиотской. И смертоносной. Так Бэрронс для этого устроил сегодняшнее собрание — чтобы заставить меня включиться в дело?

— Конечно нет.

Мне хочется сменить тему.

Пора. Следующие слова Бэрронс произносит вслух, и тепло в его голосе выбивает меня из колеи.

— Ты больше не живешь, Девочка-Радуга.

Я тáю, когда он так меня называет. Бэрронс умудряется произнести эти два слова так, что мне кажется, словно он произнес тысячу, и я начинаю светиться. Эти слова говорят мне, что он видит милую-и-розовую Мак, которой я была, когда только приехала сюда, видит черную-и-убийственную Мак, которой я стала (за вычетом времени, когда я покрыта Невидимыми блохами), и видит все возможные инкарнации между этими полюсами. И хочет их все.

Я знаю, что больше не живу. Никто не может знать это с большей полнотой и уверенностью, чем я. И меня от этого выворачивает. Пассивность не в моей природе, я давлюсь ею, я тону в ней, а Книга жестко держит меня в заложниках за метафорические яйца.

Я смотрю на Бэрронса и говорю ему то, что не сумела заставить себя произнести вслух.

«Сегодня я убила Серую Женщину».

Уголок его сексуальных губ приподнимается.

— Праздничный день. Самое время.

«И еще я убила одного из Хранителей».

— Ах, он вам помешал.

«Не знаю, что там произошло. Я отключилась».

Обычный человек был бы шокирован, был бы в ужасе, потребовал бы рассказать, что случилось. Взгляд Бэрронса не меняется, и он не задает мне вопросов. Он сводит дебет с кредитом:

— Вы отняли две жизни и спасли тысячи.

«Ты можешь сколько угодно подводить итоги, но результат не оправдывает средств», — молча говорю я, злясь на то, что Бэрронс придал значимость разговору, которого я не хотела, и вывел его на вербальный уровень.

— Спорное утверждение.

«Я потеряла над собой контроль. Книга захватила меня и заставила убить. Сказала, что я машина, а она водитель». Даже непроизнесенные слова ножами застывают в воздухе и ранят меня.

— Мы будем лучше тренироваться.

«Я ненавижу се…»

— Никогда не говори так.

— Я и не сказала, — бормочу я.

Действительно ведь не сказала.

— Ты та, кто ты есть. Найди способ жить с этим.

— Проще сказать, чем сделать.

— Кто-то когда-то убедил тебя, что жить легко. Ты ему поверила, — насмехается Бэрронс.

— Я просто не понимаю, почему все они должны приходить сюда. Почему бы не устроить этот маленький совет в «Честерсе»?

Я резко меняю тему.

Словно словесный танцор, Бэрронс позволяет мне его вести, и я знаю почему: с его точки зрения, разговор в любом случае закончен. На его руках кровь бесчисленных жертв, мне же сложно справиться и с одной. Для него этот день ничем не отличается от других: я одержима злобным демоном и согрешила. Завтра я снова попытаюсь справиться с собой. И снова могу согрешить. А могу не согрешить. Завтра всегда наступает. Для меня и для демона. Несмотря на мою ужасную оплошность, мои действия спасут бесчисленное количество жизней. Бэрронс смотрит на события с расстояния в тысячу ярдов, у него совесть бессмертного. Я до такого состояния еще не доросла. И не знаю, смогу ли когда-нибудь дорасти. Сегодня я до срока оборвала чужую жизнь. Жизнь семейного человека. Хорошего человека. Я должна найти способ справиться с этим.

— В моем магазине есть барьеры, способные нейтрализовать силы Принцев в пределах этих стен, — напоминает мне Бэрронс.

— Ты приглашаешь в мой дом тех, кто меня изнасиловал, — бросаю я, напоминая о том, что его не было рядом, чтобы спасти меня в ту ночь, когда Невидимые Принцы схватили меня в церкви, и о том, что теперь это мой магазин. Я не подчеркиваю слов интонацией, но они все равно имеют эффект разорвавшейся бомбы.

Внезапно воздух в комнате становится таким наэлектризованным, что меня буквально вжимает в угол дивана. Бэрронс электризует пространство и будучи в хорошем настроении, — не то чтобы я могла назвать любое из настроений Бэрронса «хорошим», — но когда он в ярости, становится трудно дышать. Он излучает энергию, перенасыщает воздух зарядом, давит, заставляя все вокруг сжиматься.

— Или ты забыл об этом маленьком обстоятельстве?

Я хочу смерти Принцев. Думаю, что и Бэрронс хочет их смерти. Я любовно поглаживаю копье, висящее в ножнах у меня на бедре.

— Мы могли бы убить их вместе.

Я поспешно отдергиваю руку и притворяюсь, будто чрезвычайно занята стряхиванием невидимого мусора со своей черной футболки, купленной на концерте «Disturbed», которую я ношу не потому, что мне так уж нравится их музыка, а потому, что именно так я себя и чувствую — встревоженной[8]. Образы, которые подбрасывает мне «Синсар Дабх», когда я касаюсь копья, слишком графически подробны. И слишком современны.