Страница 3 из 6
— Глэдис, это все правда?
— Разумеется, правда.
— Ты хочешь сказать, что он всех так рисует?
— Да. И весь юмор состоит в том, что мужья об этом ничего не знают. Они видят лишь замечательный портрет своей жены, полностью одетой. Конечно же, нет ничего плохого в том, что тебя рисуют обнаженной; художники все время это делают. Однако наши глупые мужья почему-то против этого.
— Ну и наглый же он парень!
— Думаю, он гений.
— Клянусь, он украл эту идею у Гойи.
— Чушь, Лайонель.
— Ну разумеется, это так. Однако вот что скажи мне, Глэдис. Ты что-нибудь знала о… об этих своеобразных приемах Ройдена, прежде чем отправиться к нему?
Когда я задал ей этот вопрос, она как раз наливала себе бренди; поколебавшись, она повернула голову в мою сторону, улыбнулась мне своей шелковистой улыбочкой, раздвинув уголки рта.
— Черт тебя побери, Лайонель, — сказала она. — Ты дьявольски умен. От тебя ничего не скроешь.
— Так, значит, знала?
— Конечно. Мне сказала об этом Гермиона Гэрдл-стоун.
— Так я и думал!
— II все равно в этом нет ничего дурного.
— Ничего, — согласился я. — Абсолютно ничего. Теперь мне все было совершенно ясно. Этот Ройден и вправду нахал и к тому же проделывает самые гнусные психологические фокусы. Ему отлично известно, что в городе имеется целая группа богатых, ничем не запятых женщин, которые встают с постели в полдень и проводят остаток дня, пытаясь развеять тоску, — играют в бридж, канасту, ходят по магазинам, пока но наступит час пить коктейли. Больше всего они мечтают о каком-нибудь небольшом приключении, о чем-нибудь необычном, и чем это обойдется им дороже, тем лучше. Понятно, новость о том, что можно развлечься таким вот образом, распространяется среди них подобно вспышке эпидемии. Я живо представил себе Гермиону Гэрдлстоун за карточным столиком, рассказывающую им об этом:
«… Но, дорогая моя, это просто потрясающе… Не могу тебе передать, как это интересно… гораздо интереснее, чем ходить к врачу…»
— Ты ведь никому не расскажешь, Лайонель? Ты же обещал.
— Ну конечно нет. Но теперь я должен идти. Глэдис, мне в самом деле уже пора.
— Не говори глупости. Я только начинаю хорошо проводить время. Хотя бы посиди со мной, пока я не допью бренди.
Я терпеливо сидел на диване, пока она без конца тянула свое бренди. Она по-прежнему поглядывала на меня своими погребенными глазками, притом как-то озорно и коварно, и у меня было сильное подозрение, что эта женщина вынашивает замысел какой-нибудь очередной неприятности пли скандала. Глаза ее злодейски сверкали, а в уголках рта затаилась усмешка, и я почувствовал хотя, может, мне это только показалось, — запахло чем-то опасным.
И тут неожиданно, так неожиданно, что я даже вздрогнул, она спросила:
— Лайонель, что это за слухи ходят о тебе и Жанет де Пеладжиа?
— Глэдис, прошу тебя…
— Лайонель, ты покраснел!
— Ерунда.
— Неужели старый холостяк наконец-то обратил на кого-то внимание?
— Глэдис, все это просто глупо. — Я попытался было подняться, по она положила руку мне на колено и удержала меня.
— Разве ты не знаешь, Лайонель, что теперь у нас не должно быть секретов друг от друга?
— Жанет — прекрасная девушка.
— Едва ли можно назвать ее девушкой. — Глэдис помолчала, глядя в огромный стакан с бренди, который она сжимала в обеих ладонях. — Но я, разумеется, согласна с тобой, Лайонель, что она во всех отношениях прекрасный человек. Разве что, — заговорила она очень медленно, — разве что иногда она говорит весьма странные вещи.
— Какие еще вещи?
— Ну, всякие — о разных людях. О тебе, например.
— Что она говорила обо мне?
— Ничего особенного. Тебе это будет неинтересно.
— Что она говорила обо мне?
— Право же, это даже не стоит того, чтобы повторять. Просто мне это показалось довольно странным.
— Глэдис, что она говорила? — В ожидании ответа я чувствовал, что весь обливаюсь потом.
— Ну как бы тебе это сказать? Она, разумеется, просто шутила, и у меня и в мыслях не было рассказывать тебе об этом, но мне кажется, она действительно говорила, что все это ей немножечко надоело.
— Что именно?
— Кажется, речь шла о том, что она вынуждена обедать с тобой чуть ли не каждый день или что-то в этом роде.
— Она сказала, что ей это надоело?
— Да. — Глэдис Понсонби одним большим глотком осушила остатки бренди и выпрямилась. — Если уж тебе это действительно интересно, то она сказала, что ей все это до чертиков надоело. II потом…
— Что она еще говорила?
— Послушай, Лайонель, не нужно так волноваться. Я ведь для твоей же пользы тебе все это рассказываю.
— Тогда живо рассказывай все до конца.
— Вышло так, что сегодня днем мы играли с Жанет в канасту, и я спросила у нее, не пообедает ли она со мной завтра. Пет, сказала она, она занята.
— Продолжай.
— По правде, она сказала следующее: «Завтра я обедаю с этим старым занудой Лайонелем Лэмпсоном».
— Это Жанет так сказала?
— Да, Лайонель, дорогой.
— Что еще?
— Ну, этого уже достаточно. Не думаю, что я должна пересказывать и все остальное.
— Прошу тебя, выкладывай все до конца!
— Лайонель, ну не кричи же так па меня. Конечно, я все тебе расскажу, если ты так настаиваешь. Если хочешь знать, я бы не считала себя настоящим другом, если бы этого не сделала. Тебе не кажется, что это знак истинной дружбы, когда два человека, вроде пас с тобой…
— Глэдис! Прошу тебя, говори же!
— О Господи, да дай же мне подумать! Значит, так… Насколько я помню, па самом деле она сказала следующее… — Ноги Глэдис Понсонби едва касались пола, хотя она сидела прямо; она отвела от меня свой взгляд и уставилась в стену, а потом весьма ловко заговорила низким голосом, так хорошо мне знакомым: — «Такая тоска, моя дорогая, ведь с Лайонелем все заранее известно, с начала и до конца. Обедать мы будем в Савой-гриле — мы всегда обедаем в Савой-гриле, — и целых два часа я вынуждена буду слушать всю эту напыщенность… то есть я хочу сказать, что мне придется слушать, как он будет бубнить про картины и фарфор — он всегда бубнит про картины и фарфор. Домой мы отправимся в такси, он возьмет меня за руку, придвинется поближе, на меня пахнет сигарой и бренди, и он станет бормотать о том, как бы ему хотелось, о, как бы ему хотелось, чтобы он был лет на двадцать моложе. А я скажу: „Вы не могли бы опустить стекло?“ И когда мы подъедем к моему дому, я скажу ему, чтобы он отправлялся в том же такси, однако он сделает вид, что не слышит, и быстренько расплатится. А потом, когда мы подойдем к двери и я буду искать ключи, в его глазах появится взгляд глупого спаниеля. Я медленно вставлю ключ в замок, медленно буду его поворачивать и тут — быстро-быстро, не давая ему. опомниться, — пожелаю ему доброй ночи, вбегу в дом и захлопну за собой дверь…» Лайонель! Да что это с тобой, дорогой? Тебе явно нехорошо…
К счастью, в этот момент я, должно быть, полностью отключился. Что произошло дальше в этот ужасный вечер, я практически не помню, хотя у меня сохранилось смутное и тревожное подозрение, что когда я пришел в себя, то совершенно потерял самообладание и позволил Глэдис Понсонби утешать меня самыми разными способами. Потом я, кажется, вышел от нее и был отправлен домой, однако полностью сознание вернулось ко мне лишь на следующее утро, когда я проснулся в своей постели.
Наутро я чувствовал себя слабым и опустошенным. Я неподвижно лежал с закрытыми глазами, пытаясь восстановить события минувшего вечера: гостиная Глэдис Понсонби; Глэдис сидит на диване и потягивает бренди, ее маленькое сморщенное лицо, рот, похожий на рот лосося, и еще она что-то говорила… Кстати, о чем это она говорила? Ах да! Обо мне. Боже мой, ну конечно же! О Жанет и обо мне. Как это мерзко и гнусно! Неужели Жанет произносила эти слова? Как она могла?
Помню, с какой ужасающей быстротой во мне начала расти ненависть к Жанет де Пеладжиа. Все произошло в считанные минуты — во мне вдруг закипела яростная ненависть, быстро переполнившая меня, так что мне казалось, что я вот-вот лопну. Я попытался было отделаться от мыслей о ней, но они пристали ко мне, точно лихорадка, и скоро я уже обдумывал способ возмездия, словно какой-нибудь подлый гангстер.