Страница 2 из 6
— Правда? Я так рада, что тебе нравится.
— Просто чудесно.
— По-моему, Джон Ройден — гений. Тебе не кажется, что он гений, Лайонель?
— Ну, это уж несколько сильно сказано.
— То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить?
— Именно.
— Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. Джон Ройден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портрет меньше чем за тысячу гиней!
— Неужели?
— О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаивает к нему целую очередь.
— Очень любопытно.
— А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за свою жизнь столько денег не заработал.
— Ну что ты!
— И ты называешь его гением?
— Что-то вроде того, пожалуй.
— Значит, и Ройден гений, — заключила она, откинувшись на диване. Деньги — лучшее тому доказательство.
Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить, как стакан стучал о ее нижнюю губу, когда она подносила его ко рту трясущейся рукой. Она видела, что я наблюдаю за пей, и, не поворачивая головы, скосила глаза и испытующе поглядела па меня.
— Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу, так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять.
— Ну же, Лайонель. Говори.
Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и поставила стакан с бренди на небольшой столик, находившийся слева от нее; то, как она это сделала, заставило меня предположить — сам не знаю почему, что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять какие-то действия. Наступило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и, поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно увлечен курением, сигары, — внимательно рассматривал пепел и нарочито медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало раздражать в этой особе — может, то был злобно-мечтательный вид, который она напустила на себя, — и мне захотелось тотчас же встать и уйти. Когда она снова посмотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбается этими своими погребенными глазками, но вот рот — о, опять мне вспомнился лосось! — был совершенно неподвижен.
— Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет.
— Извини, Глэдис, но мне правда пора.
— Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так испугался.
— Я не очень-то смыслю в секретах.
— Я вот сейчас о чем подумала, — продолжала она. — Ты так хорошо разбираешься в картинах, что это должно заинтересовать тебя.
Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без конца крутила ими, и они были похожи на клубок маленьких белых змей, извивающихся у нее на коленях.
— Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель?
— Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужасно поздно…
— Это, наверно, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет. Полагаю, в него посвящены — дай-ка подумать — в общей сложности тридцать или сорок женщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона Ройдена.
Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, поэтому я промолчал.
— Но сначала пообещай мне, пообещай, что ты ни единой живой душе ничего не расскажешь.
— Бог с тобой!
— Так ты обещаешь, Лайонель?
— Да, Глэдис, хорошо, обещаю.
— Вот и отлично! Тогда слушай. — Она взяла стакан с бренди и удобно устроилась в углу дивана. — Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует только женщин?
— Этого я не знал.
— И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину, Лайонель. Видишь, как замечательно нарисовано платье?
— Ну и что?
— Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к портрету и внимательно на него посмотрел. К своему удивлению, я увидел, что краска на платье была наложена таким толстым слоем, что буквально выпячивалась. Это был прием, по-своему довольно эффектный, но не слишком уж оригинальный и для художника несложный.
— Видишь? — спросила она. — Краска на платье лежит толстым слоем, не правда ли?
— Да.
— Между тем за этим кое-что скрывается, Лайонель. Думаю, будет лучше, если я опишу тебе все, что случилось в самый первый раз, когда я пришла к нему на сеанс.
«Ну и зануда же она, — подумал я. — Как бы мне улизнуть?»
— Это было примерно год назад, и я помню, какое волнение я испытывала оттого, что мне предстоит побывать в студии великого художника. Я облачилась во все новое от Нормана Хартнелла, специально напялила красную шляпку и отправилась к нему. Мистер Ройден встретил меня у дверей и, разумеется, просто покорил меня. У него бородка клинышком и пронизывающие голубые глаза, и на нем был черный бархатный пиджак. Студия у него огромная, с бархатными диванами красного цвета и обитыми бархатом стульями — он обожает бархат — и с бархатными занавесками и даже бархатным ковром на полу. Он усадил меня, предложил выпить и тотчас же приступил к делу. Рисует он не так, как другие художники. По его мнению, чтобы достичь совершенства пря изображении женской фигуры, существует только один-единственный способ, и пусть меня не шокирует, когда я услышу, в чем он состоит. «Не думаю, что меня это шокирует, мистер Ройден», — сказала я ему. «Я тоже так не думаю», — отвечал он. У него просто великолепные белые зубы, и, когда он улыбается, они как бы светятся в бороде. «Дело, видите ли, вот в чем, — продолжал он. — Посмотрите на любую картину, изображающую. женщину — все равно кто ее написал, — и вы увидите, что, хотя платье и хорошо нарисовано, тем не менее возникает впечатление чего-то искусственного, некой ровности, будто платье накинуто на бревно. И знаете, почему кажется?» — «Нет, мистер Ройден, не знаю». «Потому что сами художники не знают, что под ним».
Глэдис Понсонби умолкла, чтобы сделать еще несколько глотков бренди.
— Не пугайся так, Лайонель, — сказала она мне. — В атом нет ничего дурного. Успокойся и дай мне закончить. И тогда мистер Ройден сказал: «Вот почему я настаиваю на том, чтобы сначала рисовать обнаженную натуру». «Боже праведный, мистер Ройден!»-воскликнула я. «Если вы возражаете, я готов пойти на небольшую уступку, леди Понсонби, — сказал он. — Но я бы предпочел иной путь». — «Право же, мистер Ройден, я не знаю». — «А когда я нарисую вас в обнаженном виде, — продолжал он, — нам придется выждать несколько недель, пока высохнет краска. Потом вы возвращаетесь, и я рисую вас в нижнем белье. А когда и оно подсохнет; я нарисую сверху платье. Видите, как все просто».
— Да он попросту нахал! — воскликнул я.
— Нет, Лайонель, пет! Ты совершено не прав. Если бы ты только мог его выслушать, как он прелестно обо всем этом говорит, с какой неподдельной искренностью. Сразу видно, что он чувствует то, что говорит.
— Повторяю, Глэдис, он же нахал!
— Нельзя же быть таким глупым, Лайонель. И потом, дай мне закончить. Первое, что я ему тогда сказала, что мой муж (который тогда еще был жив) ни за что на это не согласится.
«А ваш муж и не должен об этом знать, — отвечал он. — Стоит ли волновать его? Никто не знает моего секрета, кроме тех женщин, которых я рисовал».
Я еще посопротивлялась немного, и потом, помнится, он сказал: «Моя дорогая леди Понсонби, в этом нет ничего безнравственного. Искусство безнравственно лишь тогда, когда им занимаются дилетанты. То же — в медицине. Вы ведь не станете возражать, если вам придется раздеться в присутствии врача?»
Я сказала ему, что стану, если я пришла к нему с жалобой на боль. в ухе. Это его рассмешило. Однако он продолжал убеждать меня, и, должна сказать, его доводы были весьма убедительны, поэтому спустя какое-то время я сдалась. Вот и все. Итак, Лайонель, дорогой, теперь ты знаешь мой секрет. Она поднялась и отправилась за очередной порцией бренди.