Парацельс

На полпути между Шилем и Зальцбургом Гогенгейм сделал длительную остановку в местечке Шабер. Отсюда 15 апреля им было послано врачебное заключение его другу Якову Толмингеру.

В Зальцбурге Парацельс поселился в скромном домике, расположенном в Платцле — заречной части города; мост через Зальцах вел прямо к его жилищу.

Трудовая жизнь ученого шла своим чередом: врачебная практика, занятия в лаборатории, писание ученых трудов.

В начале августа прибыли к Парацельсу посланцы благородного Франца Бонера из Кракова с богатыми подарками, чтобы получить врачебный совет и лекарства для больного. Это последнее писание Теофраста датировано 5 августа 1541 года.

А уже 21 сентября застало Парацельса на одре смертельной болезни. Он лежал не в своем жилище, а в маленькой комнате гостиницы «У белого коня» на Кайгассе.

В полдень сюда прибыл королевский нотариус Ганс Кальбсор и собрались семь свидетелей, в присутствии которых Теофраст пожелал составить завещание.

Больной полулежал на постели, силы оставляли его и он не был в состоянии поставить свою подпись на документе, но «разум, чувства и душа его были совершенно бодры».

Надо полагать, что смертельный недуг настиг Теофраста неожиданно, иначе зачем бы собрались эти люди вокруг его постели в день св. Матвея в гостинице — случайном месте нежданного умирания.

Завещание Парацельса начинается обычным поручением жизни, смерти и души господу. Дальше следуют распоряжения о погребении и указание, что похоронить его должны в церкви св. Себастьяна в Зальцбурге.

Любимое искусство не создало Теофрасту прочного благосостояния. Перечень имущества врача невелик, основную часть его завещал он раздать беднякам. Ученые труды свои и имущество, относящееся к медицине, оставил он в наследство мейстеру Андрею Вендлю, зальцбургскому бюргеру и цирюльнику.

Парацельс не готовился к смерти, ибо иначе он попытался бы собрать рассеянные по многим городам рукописи, подвести какой-то итог своей научной работе. Невольно чувство протеста против бессмысленности этого pamiero ухода из жизни должно было возникнуть у Парацельса. Протеста, но не страха.

Религиозная идеология средневековья, несмотря на все свои попытки внушить людям безграничную веру в загробную лучшую жизнь и поселить в их уме презрение к миру и его радостям, все же не могла победить этого исконного страха перед смертью.

Даже Петрарка — поэт и философ, передовой ум своего времени — не в силах скрыть ужаса перед этой страшной гостьей.

В книге «О презрении к миру» им написано:

«Общеизвестно и даже славнейшими из сонма философов засвидетельствовано, что среди вещей, наводящих страх, первенство принадлежит смерти до такой степени, что самый звук слова «смерть» искони кажется человеку жестоким и отталкивающим; однако недостаточно воспринимать этот звук внешним слухом или мимолетно вспомнить о самой вещи: лучше изредка, но дольше вспоминать о ней и пристальным размышлением представлять себе отдельные члены умирающего, — как уже холодеют конечности, а середина тела еще страдает и обливается предсмертным потом, как судорожно поднимается и опускается живот, как жизненная сила слабеет от близости смерти, и эти глубоко запавшие гаснущие глаза, взор, полный слез, наморщенный, свинцово-серый лоб, впалые щеки, бледные зубы, твердый заостренный нос, губы, на которых выступает пена, цепенеющий и покрытый коркой язык, сухое небо, усталую голову, задыхающуюся грудь, хриплое бормотанье и тяжкие вздохи, смрадный запах всего тела, и, в особенности, ужасный вид искаженного лица».

Красноречие этих строк разоблачает философа. Не презрение к миру и смерти правит его речью, а страх. Он упивается ужасающими подробностями, кричит о них, чтобы не погибнуть от тяжести молчаливых видений.

Незнание основных процессов, совершающихся в человеческом организме и определяющих его зарождение, развитие и уничтожение, еще усиливало страх перед смертью.

В одной из книг, по которой монахи готовились к переходу в «новое существование», было сказано: «Если пустое поражение пальца может причинить такую сильную боль, то каким ужасным страданием должна казаться смерть, представляющаяся повреждением и разрушением всего тела». Бэкон Веруламский смеялся над этими словами, указывая, «что перелом или вывих одного члена причиняют большие страдания, чем самая смерть, так как существеннейшие для жизни части не отличаются наибольшей чувствительностью». Бэкон был естествоиспытателем и материалистом, а эти люди не испытывали панического страха перед смертью и не пытались искать утешения в представлениях о лучшем загробном мире.

Парацельс как естествоиспытатель выработал в себе философское отношение к неизбежности конца. Он говорил: «Мы радуемся дню окончания наших трудов и покоя».

Умер Парацельс через три дня после объявления своей последней воли и был предан земле в день святого Руперта, высоко чтимого апостола Баварии, первого епископа Зальцбурга. Могила этого епископа в соборе св. Петра сделалась местом паломничества, а этот день — праздничным днем в городе и всей стране. Архиепископ Эрнст распорядился обставить погребение знаменитого ученого и врача с подобающей пышностью и почетом.

На могильном камне Гогенгейма сделана надпись: «Здесь погребен Филипп-Теофраст, превосходный доктор медицины, который тяжелые раны, проказу, подагру, водянку и другие неизлечимые болезни тела идеальным искусством излечивал и завещал свое имущество разделить и пожертвовать беднякам. В 1541 году на 24-й день сентября сменил он жизнь на смерть».

Внизу под надписью изображен герб Бомбастов фон-Гогенгеймов, окруженный шестью крестами, и стоят слова: «Мир живущим и вечный покой погребенным».

Эти обычные слова христианских надгробий — свидетельство ничтожества человеческой жизни и жалкого ее конца — звучат тускло и фальшиво над могилой Парацельса. Прислужники католической церкви пытались утверждать, что перед смертью этот бунтовщик смирился и, раскаявшись, возвратился в лоно истинного католицизма, но какие доказательства этому могут быть приведены?

Его бунт против римской церкви имел слишком глубокие корни в его социальных воззрениях. Он боролся против нее потому, что она была одной из виновниц плохого общественного устройства и преграждала путь той перестройке жизни, которую он считал правильной и неизбежной. Нет, он не сдавал своих позиций перед смертью и умер таким же смелым бунтарем и искателем новых путей, каким был всю жизнь.

Любимым изречением ученого, которое он неоднократно подписывал по-латыни или на немецком языке под своими портретами, было:

Гордые слова человека, не только уверенного в своих силах, но и смеющего противостоять «предержащей» власти. Их уместно было начертать на его могильной плите.

Парацельс оставил человечеству необычайно богатое литературное наследство: в течение десятилетий печатный станок выпускал все новые и новые его произведения, наконец, в 1589–1590 годах Иоганном Хузером было издано в Базеле собрание сочинений Парацельса. Но и после этого капитального труда осталось немало неопубликованных рукописей.

Долгое время медицинские сочинения Парацельса оказывали влияние на врачебную науку, а его философские и религиозные писания привлекали к себе внимание передовых умов. Потом пришли новые властители дум, могучее развитие получило новейшее научное естествознание. Оно шло вперед семимильными шагами, считало своими родоначальниками ученых XVII и XVI 1.1 веков, почтительно отзывалось о великих умах древнего мира и просто вычеркнуло средневековье как огромную, но пустую страницу в истории развития человеческого разума. И этот смертный приговор средневековью был распространен и на многих людей, стоявших на рубеже схоластической учености и нового времени.

Буржуазная наука не только постаралась запамятовать многих неугодных ей людей, но даже дискредитировать и фальсифицировать их учения; так было с Джордано Бруно, который в руках современных шарлатанов от капиталистической науки обратился в идеалиста.