Бостонцы

– Я не думаю, что ты часто совершаешь ошибки! Я останусь на неделю с миссис Бюррадж, или на две недели, или на месяц, или на любой срок, на который ты захочешь, – и продолжила: – в любом случае, говорить о чём-то можно будет только после того, как ты с ней встретишься.

– Хочешь, чтобы я всё решала сама? Ты не очень-то мне помогаешь, – сказала Олив.

– Помогаю в чём?

– Помогаешь помогать тебе.

– Я не хочу никакой помощи. Я достаточно сильная! – весело воскликнула Верена. Затем трогательно-комичным тоном спросила: – Моя драгоценная коллега, почему вы заставляете меня выражаться так высокомерно?

– Если ты остаёшься – хотя бы только на завтра – много ли времени ты проведёшь с мистером Рэнсомом?

Верена была настроена довольно иронично, и могла бы найти повод для веселья в том трепетном неуверенном тоне, каким Олив задала свой вопрос. Но он произвёл обратный эффект. Он в буквальном смысле произвёл первое проявление неудовольствия и впервые за всё время их необычайной близости в тоне Верены прозвучал упрёк. У Верены покраснели щёки и на мгновение увлажнились глаза.

– Я не знаю, о чём ты всё время думаешь, Олив, и не знаю, почему ты не хочешь доверять мне. Особенно в том, что касается мужчин. Это было ясно с самого начала. И, возможно, тогда ты была права, но сейчас совсем другое дело. Неужели я всё время должна быть под подозрением? Почему ты ведёшь себя так, будто за мной нужно присматривать, будто я готова сбежать с любым мужчиной, который заговорит со мной? Мне кажется, я доказала, что не придаю этому большого значения. Я думала, ты за это время поняла, насколько серьёзно я настроена. Что я посвятила свою жизнь чему-то невыразимо более ценному для меня. Но ты снова и снова начинаешь всё сначала – это несправедливо по отношению ко мне. Я должна принимать всё, таким, как оно есть. Я не должна бояться. Я думала, мы решили, что должны делать своё дело, даже если весь мир будет против, глядя в лицо трудностям, не склоняясь ни перед чем. И сейчас, когда всё так замечательно складывается, и победа летит на наших знамёнах, странно, что ты сомневаешься во мне и думаешь, что я больше не преданна нашим прежним мечтам. Когда я впервые встретила тебя, я сказала, что могу отречься от всего, и сейчас, лучше зная, что это означает, я готова сказать это снова. Я могу, и я сделаю это! Так почему, Олив Ченселлор, – выкрикнула Верена, задыхаясь в порыве красноречия, – ты ещё не поняла, что я уже отреклась от всего?

Привычка к публичным выступлениям, тренировки и практика, которыми она постоянно занималась, позволили Верене даже в частной беседе нанизывать предложения одно на другое в последовательности, создающей наиболее впечатляющий эффект. Олив была полностью готова к этому и замерла, пока девушка мягким, умоляющим тоном, произносила одно за другим предложения, вслушиваясь в них с тем же пристальным вниманием, что обычно проявляли люди, сидящие в зале. Она, не отрываясь, смотрела на Верену, чувствуя, что та затронула её глубинную сущность, что она необычайно страстная и искренняя, что она трепетная, безупречная, невинная девушка, что она действительно отреклась, что они обе в безопасности, и она вела себя непозволительно несправедливо и бестактно. Она медленно подошла к ней, обняла и долго не выпускала из объятий, соединившись с ней в безмолвном поцелуе, который дал Верене понять, что Олив поверила ей.

«Лоэнгрин» — опера Рихарда Вагнера в трех действиях, на собственное либретто.

«Дельмонико» – легендарный семейный ресторан высокой кухни в Нью-Йорке, в районе нижнего Манхеттена, позже – сеть ресторанов, существовавших до 1923 года и закрытых под действием «сухого закона». Самый первый и оригинальный ресторан находился под управлением Лоренцо Дельмонико. Это был первый нью-йоркский ресторан, где посетители могли заказывать разнообразные блюда из меню à la carte, в противовес принятому до этого принципу table d’hôte. Ресторан также отличался очень высокими ценами, что позволяло отсеять нежелательную публику. Фирменным блюдом этого ресторана был «Стейк Дельмонико».

Глава 32

Рано утром следующего дня Олив отправила миссис Бюррадж записку с предложением встретиться для беседы, которой она решила уделить немного своего времени, ровно в полдень, так как позже ей предстояли другие визиты. Она указала в записке, что не желает, чтобы за ней присылали экипаж, и ей предстояло трястись до Пятой авеню в одном из судорожно грохочущих омнибусов, циркулирующих по улицам. Одной из причин, по которым она указала именно двенадцать часов, было то, что, как ей было известно, Бэзил Рэнсом собирался прийти на Десятую улицу в одиннадцать, и, так как она предполагала, что он не собирается провести там целый день, это давало ей возможность увидеть, как он придёт и уйдёт. Между ними был заключён безмолвный уговор вчера вечером, что Верена достаточно крепка в своих убеждениях, чтобы выдержать его визит, и что принять его будет достойнее, чем пытаться уклониться от встречи. Это понимание возникло между ними в момент того безмолвного объятия, которое, как я описал, имело место перед тем, как они разошлись по своим комнатам на ночь. Выходя из дома незадолго до полудня Олив заглянула в большую солнечную гостиную, где этим утром, когда все мужи разошлись по своим делам, а все жёны и девы отправились в город, молодой человек, желающий подискутировать с юной леди, мог наслаждаться полной свободой. Бэзил Рэнсом всё ещё был там. Он и Верена стояли в нише окна, повернувшись спиной к двери. Если он встал с места, то, вероятно, собирается уходить, – и Олив, тихонько закрыв дверь, подождала немного в коридоре, готовая скрыться в задней части дома при звуке его шагов. Однако она не услышала ни единого звука. По-видимому, он всё же собирался провести там целый день, и она обнаружит его, когда вернётся. Она покинула дом, зная, что они смотрят на неё из окна, пока она спускается по лестнице, но чувствуя, что не перенесёт вида лица Бэзила Рэнсома. И она шла, заставив себя не смотреть на них, по солнечной стороне Пятой авеню, едва замечая красоту дня, прекрасную погоду, пронизанную прикосновением весны, которая опускается на Нью-Йорк в те редкие дни, когда мартовские ветры утихают. Она вспоминала, как она сама стояла у окна, когда он во второй раз навестил её в Бостоне, и смотрела, как Бэзил Рэнсом уходит с Аделиной – Аделиной, которая тогда, казалось, вполне могла завладеть им, но оказалась в этом деле такой же никчёмной, как и во всех остальных. Сейчас она видела, что её страхи беспочвенны – и что Верена, судя по всему, очень сильно изменилась, – и ей было стыдно за них. Она чувствовала себя причиной того, что миссис Луна наговорила ей столько вздора за день до этого, и ничто не могло послужить ей оправданием. Что до других причин, из-за которых её взбалмошная сестра потерпела неудачу, и мистер Рэнсом избрал другой курс, – то мисс Ченселлор просто не хотела о них задумываться.

Ради того чтобы узнать, о чём же так настойчиво желала миссис Бюррадж поговорить с ней, ей пришлось дожидаться момента, когда завеса тайны приоткроется. Всё это время она сидела в великолепном будуаре, украшенном цветами, фаянсами и маленькими французскими картинами, и наблюдала, как хозяйка ходит вокруг да около, пытаясь скрыть что-то за неопределёнными намёками. Олив понимала, что эта женщина не относится к людям, которым нравится просить об одолжении, особенно если приходится просить тех, кто выступает за новые идеи, а Олив принадлежала как раз к ним. Услуга, о которой она попросила, была благоразумно оплачена заранее. Записка от миссис Бюррадж, которую обнаружила Верена на Десятой улице по прибытии в город, сопровождалась чеком на самую внушительную сумму, которую она когда-либо получала за выступление. Приняв эти деньги (а прислать их Верене было всё равно, что прислать их ей), Олив позволила миссис Бюррадж сделать следующий шаг. Деньги – великая сила, а когда кто-то хочет бросить в наступление все силы, он с радостью использует все имеющиеся средства. Этим утром хозяйка дома нравилась Олив намного больше, чем до этого. Она считала почти естественным наличие между ними определённого согласия и единства взглядов, которое льстило Олив, сидевшей, пока миссис Бюррадж раздавала авансы, неподвижно и задумчиво. У неё была способность легко, красиво и непринуждённо сближаться с людьми, перекинувшись всего несколькими словами.