Страница 45 из 59
Красноармейцы не смогли пройти по нашим следам. По данным разведки, какая-то воинская часть (не из бригады ли Щетинкина?), преследовавшая нас с одним орудием и легким обозом, застряла в тех падях на неделю и пережила несколько неприятных дней из-за того, что у нее не хватило продовольствия.
Дивизия ночевала на левом берегу реки Желтуры, у подошвы Большого Цежинского гольца. Утром 23 июля мы двигались вдоль р. Желтуры в направлении на северо-восток, пока не подошли к тому ее левому притоку, из вершины которого можно было перевалить к истоку речки Цежей (правый приток реки Джиды, впадающей у одноименного поселка 1-го военного отдела Забайкальского казачьего войска). После четырехчасового отхода, в 15 часов дивизия начала подниматься в Большой голец. По главному гребню этой горной цепи проходит русская граница. Барон накануне выслал сильную разведку в направлении станицы и только лишь перед самым выступлением с этого бивака получил донесение начальника разведывательного отряда о том, что наш прорыв через гольцы явится полным сюрпризом для красного командования. Красные, видимо, искали нас где-то в другом месте, потому что даже воздушная разведка дня на три — четыре выпустила нас из-под наблюдения.
Война и революция ослабили в русском народе прежнее уважение к государственным границам. Но, в данном случае, все же можно было заметить по разным признакам непривычно серьезное отношение к переходу родного рубежа. Выявлялось оно также и в повышенной потребности к гаданиям о своей судьбе.
Особенным и вполне заслуженным успехом пользовалась в дивизии ворожба молодого гэгэна — «Гэгэчина», как мы называли его, являвшегося представителем Богдо при особе барона Унгерна. Гэгэчин гадал быстро и уверенно и, как ни странно, достаточно правдоподобно. Он брал в руку несколько монет или просто камешков, глубокомысленно, а, может, и молитвенно подносил их к своему лбу, затем дул на них и быстро выбрасывал из горсти на землю. Основываясь на известных ему «знаках», он, глядя на расположение выброшенных предметов, давал ответы на любой животрепещущий вопрос: будет ли вопрошающий человек убит или же останется невредимым, увидится ли с семьей и т. д. В ответах Гэгэчина, даже при слабом знакомстве с языком, улавливались различные оттенки. Одному, например, лицу он давал ясный и твердый благоприятный ответ, другому отвечал уклончивой общей фразой, а третьему говорил приблизительно следующее: «Тебе будет не хорошо, но ты не бойся». По-видимому, гадальщик склонен был облекать в вежливую форму дурные предсказания.
Русскую границу перешли в 20-м часу. Закатное солнце осталось за перевалом, улыбнувшись последний раз золотыми бликами на стволах могучего кедровника. На нашем теперь уже северном склоне сгустились вечерние тени. Размытая дождевыми потоками лесная дорога толчками и извивами быстро сбежала с круч и привела к первым на русской стороне двум домикам. Здесь недавно еще стоял пост пограничной стражи, а теперь в оцепенелой тишине чувствовался холод смерти.
Прошли еще верст пять, и остановились для ночлега. От этого пункта насчитывалось не более 20 верст до первого крупного казачьего поселения, п. Цежей Цакирской станицы.
Глава XXV
Унгерн нагрянул столь неожиданно для коммунистов, что районный комиссар пограничной охраны не успел скрыться. Теперь он лежал на залитой лунным светом полянке, молодой, круглолиций, в свеженькой светло-серой гимнастерке — френче.
Вечер 23 июля в смысле преобладающих настроений сильно разнился от полуденной поры. Тогда, перед границей ощущалось повышенно-серьезное отношение к опасному шагу. Теперь же каждый приобщился к радости — чувствовать себя вновь на русской земле. На лесных полянах весело потрескивали костры. Возле них шла оживленная суетня: варилось мясо, кипятился чай, и все перебивал вкусный запах шашлыка. С сердцем, полным бессознательного счастья, засыпали мы в тот вечер под приветливый шелест забайкальских деревьев, и проснулись по утру с тем же чувством душевного уюта.
24 июля снова, как и накануне, барон сделал короткий переход, верст в пятнадцать-двадцать, а затем объявил дневку. Верстах в 3–5 от поселка дивизия широко раскинулась для отдыха на мягких лужайках, отделенных одна от другой густыми зарослями. День 24 июля был «легкий», по выражению русского человека, то есть пасмурный и не душный. На листве охватывавших нас плотной стеной кустов дрожала капельками влага, оставшаяся от утреннего тумана.
Барон имел вкус к природе, сказывавшийся во всегда удачном выборе для ставки. По царственно возвышающейся над всеми деревьями района гигантской лиственницы не трудно было догадаться, что именно здесь раскинул он свою палатку. Пришли казаки из поселков повидаться с земляками и даже молодые казачки с пестрыми праздничными платками на головах показывали из-за кустов свои любопытные носики. Запахло свежеиспеченным хлебом…
В этот день барон собрал достаточные данные о противнике. Он выяснил, что по станицам и поселкам верхней Джиды стоят лишь небольшие отряды пехоты, не свыше полуроты в каждом отдельном пункте. Более же значительные силы красных размещены ближе к Селенге. О слабости противника в том районе можно сделать вывод из того обстоятельства, что полусотня, посланная вверх по Джиде на 40–45 верст, в станицу Цакирскую, беспрепятственно заняла станицу и захватила там автомобиль Центросоюза. На следующее утро полусотня возвратилась к барону со своим трофеем. К сожалению, автомобиль этот пришлось на другой же день бросить, за отсутствием у нас бензина.
Утро 25 июля было свежее, солнечное, с ясными далями. Переходили реку Джиду против одной из улиц селения, по полуторааршинному броду, и пошли трактом вдоль левого берега, вниз по течению.
Кормили у станицы Атаман — Никольской до 19 часов. По заведенному бароном порядку, в селениях размешались лишь комендантские команды и интендантство. Строевым чинам не разрешалось заходить в дома. Но изредка, под благовидным предлогом, офицеру можно было проникнуть за запретные стены частных жилищ, конечно, с известным риском нарваться на самого «дедушку» — барона.
Один почтенный с виду, бородатый и более, чем скромно одетый офицер разговорился со стариками в станице на военные и казачье — крестьянские темы. После того, как эти казаки почувствовали доверие к своему собеседнику, они изложили любопытный взгляд на Советскую власть. О ней говорили казаки, правда, без энтузиазма, но жаловались лишь на то, что им недостает при этом режиме свободной торговли. С остальными особенностями строя они готовы были тогда мириться. В заключение казаки поинтересовались, для чего мы воюем и что, так сказать, начертано на наших знаменах. Этот, казалось бы, естественный вопрос поставил унгерновского офицера в затруднительное положение. Что должен был он ответить, кроме малоубедительного для населения станицы в тот политический момент — мы воюем против Советской власти и социализма!
Знаю, что некоторые из унгерновцев отделывались на подобные вопросы шуткой, например, такого сорта: «Мы привыкли воевать» или «После германской и гражданской войн мы взяли „разгон“ и вот теперь не можем остановиться». Ввиду того, что у барона отсутствовали лозунги, понятные простому народу, нам трудно было беседовать с казаками и крестьянами; действительно, не отвечать же им популярной лекцией по политической экономии и государственному праву.
Дело в том, что барон вышел на русскую территорию в очень неудачный политический момент. Весной 1921 г. по Сибири и России прокатилась волна крупнейших крестьянских восстаний, на которые власть ответила, с одной стороны, жесточайшим террором, а с другой — декретом о НЭПе. Во второй половине июля месяца перед нашим «визитом» в Забайкалье население знало о переходе к свободной торговле, и временно было удовлетворено этим правительственным мероприятием. При таком положении дела барон, в лучшем случае, мог рассчитывать лишь на прохладное равнодушие широких казачьих масс к его партизанскому налету.