Страница 18 из 41
Так идут мои дни. Иногда меня охватывают странные чувства утраты всего. Я расскажу тебе о них.
Я работаю много, но не устаю: так много сил у меня остается для тебя.
Я пишу это в перерыве меж заседаниями (утренним и вечерним). Большая аудитория пока пуста. Скоро начнут сходиться. Мне все равно теперь, где жить. Я буду писать лишь большие работы. В Москве растрачиваются люди, а тут копят силы и труды.
Я не могу жить без семьи. Я мужчина и говорю об этом тебе мужественно и открыто. Мне необходима ты, иначе я не смогу писать.
Как хочешь это понимай. Можешь использовать это и мучить меня. Но следует договориться до конца.
Единственная надежда у меня – создать что-нибудь крупное (литература, техника, философия – все равно из какой области), чтобы ко мне в Тамбов приехали мои «друзья» и предложили помощь.
Тогда, пожалуй, я действительно предпочту свое одиночество и свою провинцию всем друзьям и Москве.
Постараюсь приехать на праздники. Совещание не дает ничего делать – переговорить о командировке.
Любящий тебя и Тотку Андрей.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 453–454. Публикация Н. Корниенко.
{105} М. А. и П. А. Платоновым.
30 декабря 1926 г. Тамбов.
Мусенька и Тотик!
Когда это письмо придет к вам, будет уже Новый Год.
С Новым годом, родимые мои! С новыми надеждами, с новой любовью к старому мужу, с новой и крепкой радостью и, наконец, с мировым успехом – на который мы с тобой имеем такое большое основание, который мы заслужили своим страданием и своим мозгом, черт возьми!
Приехал сегодня утром[167]. Сейчас 5 ч[асов] вечера. Вновь охватила меня моя прочная тоска, вновь я в «Тамбове», который в будущем станет для меня каким-нибудь символом, в таком же смысле, как «Волков»[168], как тяжкий сон в глухую тамбовскую ночь, развеваемый утром надеждою на свидание с тобой.
Начал проводить годовой план работ через местные органы. Сопротивление моей системе работ огромное (я требую больших сумм на техперсонал). Если мой план принят не будет – я поставлю вопрос о своем уходе. Работать без техперсонала[169], за гроши – нельзя, отвечать я не буду за то, что обречено заранее на провал. Вопрос весь выяснится в течение 2–3 дней. Возможно, что скоро приеду снова в Москву для защиты плана работ в НКЗ[170]. Обо всем сообщу – пока не всё еще ясно. Дело запутывается, возможно, что удастся вырваться, работать с фокусами я не буду, раз не принимают трезвого плана.
Но как мне тут скучно, Машенька! Как опостылела мне моя комната и всё остальное! Передай поскорее Молотову посылаемое. Пиши сразу. Если завтра (31/XII) получу деньги, переведу 10 р[ублей] телеграфом.
С Новым годом, милые! Ваш Андрей.
Впервые: Волга, 1975. С. 164–165 (в сокращении). Печатается по: Архив. С. 455. Публикация Н. Корниенко.
1927
{106} М. А. Платоновой.
4 января 1927 г. Тамбов.
Тамбов, 4 января.
Маша! Дело твое, но ты напрасно мне не пишешь.
Я тебе сделал уже 3 посылки: телеграфный перевод на.
75 р[ублей], письмо (с рукописями рассказов) и поздравительную открытку на имя Тотки.
Как странно ты себя ведешь: скрыто, хитро и дипломатично. Я этого не заслужил. Не следует меня обвинять в том, в чем ты повинна сама. Но я ничего не знаю о тебе уже неделю и беспокоюсь.
Живу я неважно. Мороз 18–25°. В моей комнате 4–6°. Я сижу весь запакованный, ночью невозможно спать от холода. В такой пытке приходится жить. На предложение хозяйке топить больше мне было заявлено, что я могу убираться, если мне не нравится. Таковы здесь люди. И это ясно: от меня нажиться нельзя. То же на службе.
Каждое мое распоряжение подвергают шушуканью и злобной критике и т. д. Такого сволочного города я себе не представлял.
В час ночи под Новый год я кончил «Эфирный тракт»[171], а потом заплакал. Сейчас он (и «Антисексус»[172]) перепечатывается на машинке. Чем платить буду, не знаю. Как ты встречала Новый год, любимая моя? Хотя мне не жалко этих гнусных условностей. Не изнасиловала тебя там пьяная компания? Ведь ты не скажешь правды все равно.
Ну ладно. Все-таки Тамбов – это каторга. Так тяжело мне редко приходилось. Главное – негде жить.
Дома – холод (4°) и одиночество. Единственные мои знакомые – Барабановы[173]. Но и они люди не из хороших: нервные, больные и жадные. А мадам Барабанова – придурковатая особа. Я невольно сравниваю твою соль и перец с этой несчастной старухой, уверяющей, что она страшная умница и т. д. Скучно, Муська.
Сегодня искал комнату. Нашел одну – 70 р[ублей] со столом. Правда – комната хорошая, но я не имею таких денег и не знаю, что мне делать.
Довольно об этой дряни! Буду участвовать во всех конкурсах[174]. Через неделю или раньше вышлю тебе «Эф[ирный] тр[акт]» – отнеси его, пожалуйста, к Попову[175]. Может быть, спасусь как-нибудь отсюда. Но в Москву больше я не поеду. В Ленинград – возможно[176]. Всего вероятнее, поеду с экспедицией на Алтай или в Забайкалье[177]. Иначе нас задушит нищета. Странно и мучительно пошла наша жизнь. Пять прожитых вместе лет (в декабре было ровно пять лет с того момента в сенях на Нееловской[178], когда ты стала моей женой), пять лет вспоминаются как счастье. Пусть в этом счастье было много темных пятен, но сердцевина его была горяча и чиста.
Я думал тебе послать подарок на Новый год, но ничего не вышло; в командировку пока не пускают.
Но я:
(Это песнь из «Эф[ирного] тракта» – она относится, по существу, к тебе.)[179].
Ужасный холод, почти нельзя писать. Но что случилось с тобой? Отчего ты молчишь? Или ты уже забываешь меня? Или другие интересы тебя отвлекают?
Как бывает страшно, когда не знаешь, когда увидишь тебя и Тотку. А я сейчас не знаю этого.
Пиши мне только на губзу.
Я, возможно, скоро перееду с этой квартиры, как только подыщу себе комнату. Здесь жить нельзя. Тогда я сообщу тебе свой новый домашний адрес.
Можешь ли ты сообщить мне какую-нибудь надежду? Или мне нечего надеяться?
Наверно, правда, что ты, как все люди, любишь что-то другое, но только не несчастье другого, хотя бы и близкого.
Видишь, не знаю, чем тебя обрадовать и что пообещать. Если примут «Эф[ирный] тракт» и напечатают фантастику книжкой у Молотова, тогда в апреле ты поедешь на курорт[180].
Ничего не могу сказать тебе хорошего. Ты знаешь (хотя откуда тебе знать?), в какой я заброшенности живу?
В тюрьме гораздо легче. Я двое суток (1 и 2 янв[аря]) был один и не сказал ни слова. Хотя, быть может, это подготовка к тому большому страданию, которое меня ожидает в будущем. Поцелуй и поласкай Тоточку и будь радостна сама.
167
В деле Платонова отсутствуют документы о командировке, однако из логики письма следует, что он был в Москве в НКЗ, где обсуждал годовой план работ.
168
См. прим. 5 к п. 101.
169
Платонову удается выбить ставку, о чем свидетельствует помещенное в мартовском номере «Землеустроителя» объявление с приглашением на работу в тамбовский подотдел мелиорации инженерагидротехника (см.: Спрос и предложение труда // Землеустроитель. 1927. № 3. С. 83).
170
Скорее всего, Платонов рассчитывал поехать в Москву на III Всероссийское землеустроительное совещание (проходило с 24 по 30 января 1927 г.)
171
Авторская датировка работы над повестью «Эфирный тракт»: «7/XI1926. Москва 2/I-1927. Тамбов» (даты проставлены в автографе повести).
172
В Тамбове Платонов завершает работу над рассказом «Антисексус» (в России впервые опубликован в 1989 г.).
173
См. прим. 7 к п. 101.
174
Речь идет о постоянно объявляемых в периодике литературных конкурсах.
175
Попов Владимир Алексеевич (1875–1942) – писатель, заведующий редакцией журнала «Всемирный следопыт», где в 1926 г. (№ 12) был опубликован рассказ Платонова «Лунная бомба» (об истории публикации см. комментарии Е. Антоновой: Сочинения I (1). С. 544545). Подробнее см. прим. 4 к п. 112.
176
Ленинградские связи Платонова этого времени документированы слабо; с Ленинградом он был связан по линии изобретательской и инженерной работы, были у него там и почитатели его литературных произведений; в Ленинграде в это время жил отец Марии Александровны, с которым у Платонова еще в Воронеже сложились дружеские отношения. Вопрос переезда в Ленинград обсуждался им до отъезда в Тамбов; см. письмо Б. Зыкова от 27 октября 1926 г. (Творчество. 1995. С. 165).
177
На 1925–1927 гг. приходится огромное количество разнообразных научно-производственных экспедиций, о которых постоянно сообщала пресса. Шло интенсивное освоение Сибири и Дальнего Востока, исследовались культура и производительные силы (экспедиции Академии наук), возможности колонизации и переселения крестьянства из центральных областей России (экспедиции Института землеустройства и переселений при Наркомземе РСФСР).
178
Нееловская улица – улица в Воронеже, где жила Мария Кашинцева (Платонов указывает старое название улицы, в 1918 г. она была переименована в улицу 27 Февраля – в память о решающем дне Февральской революции, см.: Воронеж. История города в названиях улиц. Воронеж, 2003. С. 280). Биографы указывают другие адреса проживания семьи Кашинцевых (см.: Ласунский. С. 94). Нееловская улица фигурирует на конвертах писем 1921 г. возлюбленного Марии Александровны Леонида Александрова в Воронеж.
179
В повести «Эфирный тракт» эти стихи принадлежат юному Егору Кирпичникову, они посланы телеграммой его возлюбленной Валентине и аттестуются следующим образом: «Странные, шутливые и жестокие слова».
180
«Эфирный тракт» и книга фантастики не были напечатаны, но на курорт Мария Александровна с сыном поехала, правда, не в апреле, а в июне – июле 1927 г. (см. далее письма Платонова в Крым, п. 123–126).