Зубы Дракона

В школе «Sozis» были в большинстве, и Ланни хотел объяснить им свою любимую идею, что все группы должны объединиться против угрозы национал-социализма. Так как он был чужестранцем и зятем Фредди, то ему терпеливо объясняли, что никто не может сотрудничать с коммунистами, потому что они этого не позволят. Больше всех о сотрудничестве говорили коммунисты. Но под сотрудничеством они имели в виду подрыв сотрудничающей организации и отравление умов её членов, процесс, известный как «подрыв изнутри». Любой социалист был готов проиллюстрировать это многочисленными примерами, а также с цитатами из Ленина, чтобы доказать, что это не было случайностью, а политикой.

Члены социал-демократической партии пошли даже еще дальше. Они заявили, что коммунисты сотрудничали с нацистами против коалиционного правительства, в котором участвовали социал-демократы. Это тоже была политика. Большевики верили в хаос, потому что они надеялись извлечь из него выгоду. Хаос дал им шанс, чтобы захватить власть в России, и то, что но не был получен в Италии, не заставит их пересматривать теорию. Им было легко сотрудничать с нацистами, потому что оба верили в силу и в диктатуру. Ещё одна большая опасность для сторонников мирной смены власти была сделка, более или менее открытая, между второй и третьей крупнейшими партиями Германии. Для Ланни стало своего рода кошмаром не то, что это может произойти, а тот факт, что социалисты пришли к такому состоянию ненависти другой партии рабочего класса, что они были готовы поверить, что такая сделка может быть произойти. Еще раз ему пришлось погрузиться обратно в роль слушателя и держать свои мысли при себе, а не рассказывать Ганси и Бесс, чему друзья Фредди и Рахель учат в школе.

Раз в неделю учреждение устраивало прием. Левые интеллектуалы приходили, пили кофе и съедали огромное количество бутербродов c Leberwurst и Schweizerkase53, обсуждая политику школы и события того времени. Там тогда, действительно, выпускались силы Хаоса и тьмы кромешной[45]. Ланни решил, что каждый берлинский интеллектуал был новой политической партией, а каждые два берлинских интеллектуала представляли политический конфликт. Некоторые из них носили длинные волосы, потому что это выглядело живописнее, и другие, потому что у них не было ножниц. Некоторые приходили, потому что хотели получить аудиторию, и другие, потому что хотели есть. Но, независимо от причин, их нельзя было заставить вести себя тихо, и ничто не могло заставить их согласиться с оппонентом. Ланни всегда думал, что громкие голоса и яростные жесты являются характерной чертой латинских рас, но теперь он решил, что это не было расовой характерной чертой, а чертой экономического детерминизма. Чем ближе страна подходила к кризису, чем больше шума её интеллектуалы производили в салонах!

Ланни совершил ошибку, взяв жену на одно из этих собраний, и оно ей не понравилось. В первую очередь, большинство из спорящих говорили по-немецки, а это не очень приятно звучащий язык, если он не был написан Гейне. Для постороннего это звучало, как кашель, плевки, и урчание в задней части горла. Конечно, были многие, кто был в состоянии говорить на плохом английском, и они были готовы продемонстрировать это жене Ланни. Но они хотели говорить о персоналиях, событиях и доктринах, которые были по большей части ей не интересны. Больше всего в общественной жизни Ирма ценила спокойствие, а ему здесь не было места.

Она всё это высказала своему мужу, который ответил: «Ты должна понимать, что у большинства из этих людей сейчас трудное время, чтобы выжить. Многие из них не получают достаточно, чтобы поесть, и это нарушает их душевное спокойствие».

Он продолжал объяснять, что такое «интеллектуальный пролетариат»: это — масса людей, которые приобрели образование за счёт тяжёлого напряжения ума и тела, но кто сейчас не нашел спроса на то, что они могут предложить миру. Они зарабатывают довольно жалкое пропитание в качестве литературного подёнщика, или преподаванием, или случайными заработками, которые могли получить. Естественно, они были недовольны и сочувствовали обездоленным рабочим.

— Но почему они не могли пойти и получить постоянную работу, Ланни?

— Какую работу, дорогая? Рытье котлованов, клерк или рассыльный в магазине?

— Любую, я думаю, чтобы честно зарабатывать на жизнь.

— Многие из них так и делают, но это не так просто, как кажется.

— Прямо сейчас в Германии четыре миллиона безработных, и работу обычно дают тому, кто имеет подготовку для такого рода работы.

Так Ланни терпеливо объяснял ей все вопросы, как будто ребенку. Беда в том, что он должен был объяснять это много раз, а Ирма неохотно в это верила. Он пытался убедить ее, что теперешняя ситуация пришла в расстройство, в то время как она была воспитана верить, что все было к лучшему в этом лучшем из миров. Если люди не получают работу и или не могут удержать её, то, наверное, что-то неладно с этими людьми. Они действительно не хотят работать. Они хотят критиковать и насмехаться над теми, кто был успешным и много работал, как отец Ирмы. Он оставил ее обеспеченной. Кто мог бы винить ее за эту точку зрения и за обиду на людей, которые бесцеремонно обращаются к ней и расстраивали её своими аргументами?

Она не была жестокой, совсем нет. Если бы нищий подошёл к ней на улице, то слезы брызнули из её глаз, и она отдала бы ему всё содержимое своего кошелька. Но это была милостыня, а она узнала, что друзья Ланни совсем отвергают её. Они хотели «справедливости». Они требовали от неё согласия, что вся социальная система была в корне неправильной, и что большинство из того, чему родители и преподаватели Ирмы и друзья научили ее, было ложным. Они требовали, чтобы мир пошёл вверх дном, и чтобы они, бунтовщики, были поставлены во главе этого. Ирма решила, что она не доверяет ни их возможностям, ни их мотивам. Глядя на них, она объявила о своем решении ее слишком доверчивому мужу: «Они завистливы и хотят того, что мы имеем, и если бы мы отдали им всё, они даже не скажут спасибо!»

«Может быть и так», — ответил муж, который сам не страдал иллюзиями. — «Не следует ожидать, что люди лучше, чем они на самом деле. Некоторые из них истинные идеалисты, как Ганси и Фредди.»

— «Да, но они работают, добьются успеха в любом мире, но те политики, и интеллектуалы, которые хотят стать политиками, но не знают, как». Тут Ланни рассмеялся. Он увидел, что она начала использовать свою собственную голову. «То, что тебе нужно сделать», — предостерег он: «это рассматривать принципы, а не отдельных лиц. Мы хотим систему, которая даст каждому шанс на честный и конструктивный труд, а затем смотреть, чтобы никто не жил без работы».

Дочь Дж. Парамаунта Барнса была вынуждена признать, что что-то было не так, потому что ее дивиденды начали падать. Весной она слышала о небольшом бычьем рынке, и это звучало оптимистично. Но в течение лета и осени прошел ряд спадов, один за другим, не менее четырех. Никто не понимал этих событий, никто не мог их предвидеть. Говорили: «Сейчас дно уже достигнуто, рынок обязан развернуться». И они ставили все деньги, рассчитывая на это суждение, и затем, на следующий день или на следующей неделе, акции летели вниз, и все были в ужасе.

Пришло письмо от дяди Ирмы Джозефа, одного из доверенных лиц, который управлял ее состоянием. Он предупредил ее о том, что происходит, объяснив ситуацию, как смог. В течение прошлого года ее акции голубых фишек потеряли еще тридцать пунктов, ниже самой низкой отметки во время великой паники, когда она была в Нью-Йорке. Там был порочный круг: спад вызвал страх, а страх вызвал следующий спад. Выборы в Германии произвели плохое впечатление на Уолл-стрит. Все решили, что больше не будет репарационных платежей. Мистер Джозеф Барнс добавил, что их действительно не было в течение длительного времени, и, возможно, никогда не было бы, с тех пор, когда немцы получили кредит на Уолл-стрите. Ирма всё это не поняла и отдала письмо Ланни, который объяснил ей содержание этого письма, конечно, с его розовой точки зрения.

45

Джон Мильтон, Потерянный рай