Зубы Дракона

Безумное воображение. Но тогда все, что было вокруг, было бредом. Лежать в темноте без возможности знать время и ничего не делать, рассуждая о мире, полном маниакальных убийц. Но только в одном он был уверен, что кто-то кого-то постоянно убивает, и это идёт без каких-либо признаков окончания. Ланни вспомнил французскую революцию и тех несчастных аристократов, которые лежали в своих камерах в ожидании своей очереди быть загруженным в телегу и увезённым на гильотину. Говорили, что такое делало волосы людей седыми в течение одной ночи. Ланни думал, а вдруг это произойдет с ним. Каждый раз, когда он слышал шаги, он надеялся, что кто-то придет и выпустит его. А потом он боялся, что его отведут в камеру для казней!

Он пытался успокоить себя. Он не принимал участия в заговоре СА и, конечно, они не будут его расстреливать только за то, что он встретил друга на улице. Но потом он подумал: «Те банкноты!» Сейчас они приобретают еще более зловещий смысл. Они спросят: «За что вы платили Хьюго Бэру?» И что он должен ответить? Он ответит, что не знал, что Хьюго от него хочет. Они поймут, что было ложью. Они заявят: «Вы помогали продвигать революцию против НСДАП». И это преступление, конечно, карается смертью, даже если вы приехали из доброй земли свободы!

Ланни придумал лучший способ решить эту очень плохую ситуацию.

Когда его будут допрашивать, он будет говорить о своей дружбе с великими и могучими, и будет ждать любого намека допрашивающего о банкнотах или о Фредди Робине. Если это будет сказано, Ланни рассмеётся, или по крайней мере будет пытаться рассмеяться, и скажет: «Да, конечно, я солгал тем эсэсовцам на улице, я думал, что они сошли с ума и собирались стрелять в меня. Правда в том, что Хьюго Бэр пришел ко мне и попросил денег. Он предложил использовать свое влияние в СА в Дахау, чтобы освободить моего друга. Там не было речи, ни о какой взятке, он сказал, что положит деньги в партийную кассу, и они пойдут на зимнюю помощь». Ланни мог быть уверен, что всё сказанное о Хьюго не сможет уже повредить молодому спортивному директору.

Шаги в коридоре. Отверстие в нижней части двери Ланни расширилось, и туда что-то поставили. Он быстро спросил: «Скажите, пожалуйста, как долго я должен находиться здесь?» Когда не было никакого ответа, он сказал: «Я американский гражданин и требую своего права на общение с моим консулом». Отверстие прикрылось, и шаги пошли дальше.

Ланни потрогал руками и нашел металлический кувшин воды, чашку теплой жидкости, предположительно кофе, и кусок черствого хлеба. Он не был голоден, но выпил воды. Предположительно это было завтрак, и было утро. Он лежал и слушал опять выстрелы. А после, казалось, прошло очень много времени, отверстие опять открылось и там появилось больше пищи. Из любопытства он её исследовал. И нашел тарелку с холодным картофельном пюре с каким-то жиром. Жир прогорк, а запах отвратителен. При мысли о еде этого у Ланни начались позывы к рвоте. Он был близок к рвоте несколько раз при мысли о расстрелянных людях в этом подземелье ужасов.

Миску супа из капусты и больше хлеба принесли в то время, которое он принял за вечер. И на этот раз надзиратель не молчал. Он сказал: «Передайте своё помойное ведро». Ланни передал, и его опорожнили и отдали обратно без помывки. Этот знак человечности заставил его произнести небольшую речь о своих бедах. Он сказал, что он ничего не сделал, что он не имеет понятия, в чём его обвиняют, что бесчеловечно держать человека в темной дыре, что он всегда был другом Германии и сочувствующим в её борьбе против Версальского диктата. Наконец, он был американским гражданином, и имеет право уведомить консула о своем аресте.

На этот раз ему удалось получить одну фразу в ответ: «Sprechen verboten, mein Herr.» Это было сказано добрым голосом, и Ланни вспомнил, что он слышал, что многие из постоянных сотрудников этих тюрем были люди бывшего режима, дисциплинированные и гуманные. Он рискнул и решился сказать вполголоса: «Я богатый человек, и если вы позвоните по телефону американскому консулу для меня, я хорошо заплачу вам, когда я выйду».

«Sprechen verboten, mein Herr», — ответил голос. а затем, значительно ниже: «Sprechen Sie leise.» Говорить запрещено, сэр. Говорите тише! Заключенный прошептал: «Меня зовут Ланни Бэдд». Он повторил это несколько раз: «Ланни Бэдд, Ланни Бэдд». Это стало песенкой. У неё появятся крылья, и полетит она в американское консульство!

В течение трех дней и четырех ночей Ланни Бэдд находился в этой узкой камере. Он мог оценить количество кубических метров воздуха внутри, но он не знал, какой процент кислорода был в этом воздухе, или сколько ему нужно кислорода в час, чтобы сохранить свою жизнь. У него было мизерное научное образование, но из мудрой предосторожности он положил свои соломенные мешки на пол и лежал на них, держа свой рот возле отверстия, чтобы дышать.

Суббота, воскресенье, понедельник, он мог их сосчитать по количеству приносов пищи. И в течение общей сложности около восьмидесяти двух часов там не было и десятка без звуков стрельбы. Он не смог избавиться от тревоги. Всемогущий Бог, что они делали все это время? А если это происходит с начала национал-социалистической революции, один год и пять месяцев? Они свели всех политических подозреваемых Баварии в это одно место? Или это какой-то особый повод, канун нацистской Варфоломеевской ночи? «Убей их всех, Бог сможет выбрать из них Своих христиан!»

Ланни ничего другого не оставалось делать, как размышлять. И у него было много разнообразных идей. Одна из них была: «Ну, все они нацисты, и если они истребят друг друга, то это спасет мир от многих неприятностей». Но тогда: «А вдруг они откроют по ошибке дверь моей камеры?» Неприятная мысль в самом деле! Что бы им он сказал? Как он убедит их? Шло время, и он решил: «Они забыли меня. Эти ребята не зарегистрировали меня, и, может быть, они просто ушли, не сказав никому ни слова». А потом, может быть еще одна более неловкая возможность: «Предположим, что их застрелили где-то, и никто не помнит меня!» Он когда-то прочитал о забытом заключенном в Бастилии. И когда его обнаружили, никто не знал, почему он был там. У него была длинная седая борода. Ланни почувствовал начинающую расти бороду и хотел знать, не седой ли она была.

Он провёл серьезное исследование своих тюремщиков и их вероятной психологии. Казалось трудно поверить, что у людей, которые занимаются таким делом в течение многих лет, может остаться хоть капелька человеческой доброты. Но ничто не мешает, чтобы убедиться в этом. Так при каждом приеме пищи он лежал на полу рядом с отверстием и тихо, дружелюбно произносил тщательно спланированную речь, объясняя, кто он, и как сильно он любит немецкий народ, почему он приехал в Мюнхен, и по злой случайности он попал под подозрение. Все, что он хотел, это иметь возможность что-то объяснить кому-то. Он полагал, что, если он не тронет сердца тюремщиков, то сможет, по крайней мере, заставить их сплетничать, а сплетни могут и распространяться.

Он не знал, как долго человек может обходиться без пищи. Так было, пока на второй день он не начал страдать от голода. Он откусил кусок непропечённого темного хлеба, желая узнать, что было в нем. Он не смог заставить себя съесть дурно пахнущие пюре или теплую вареную капусту с плавающим наверху жиром. Что касается горького на вкус напитка, который проходил на кофе, ему сказали, что туда добавляют соду для того, чтобы уменьшить сексуальную тягу заключенных. Он не чувствовал никакого влечения, кроме как выйти из этой черной дыры. Он прошептал своим тюремщикам: «У меня было около шести тысяч марок, когда меня доставили сюда, и я был бы рад заплатить за приличную пищу». Второй раз он услышал добрый голос, который, как он представил, должен был исходить от пожилого человека с морщинистым лицом и седыми усами. «Alles geht d'runter und d'ruber, mein Herr.»…«Все идёт шиворот-навыворот, сэр, и вам будет безопаснее, если вы будете молчать».