Проделки куриного бога

– Платон? Платон у нас любитель старины. Кроме того, у него неприятности в семье, он разводится, – Чарнецкий промокнул рот салфеткой. – А для него это настоящая катастрофа. В отличие от меня, Платон Фархатович очень дорожил семьей. Думает, что разбитая семейная лодка – это разбитая жизнь.

– Тогда почему он разводится?

– Жена ему изменила.

– Он застал ее с другим?

– Нет. Она сама ему все разболтала, – с плохо маскируемым презрением произнес Чарнецкий. – Сама! Не могла носить в себе эту новость. Сдержанность – не ее удел.

Михалина не приняла тона своего собеседника.

– Наверное, ей надоело врать. – Помимо воли, в голосе прозвучала горечь.

Припав к бокалу, она сделала жадный глоток.

Борис вдруг придвинулся к спутнице:

– А теперь скажите, – он тронул ее за локоть, – это все правда – все, что наплела тут о вас Катерина?

Михася едва не подавилась.

Повернула к Чарнецкому пылающее лицо, намереваясь поставить наглеца на место, но слова не шли с языка. С каждой секундой она чувствовала себя все глупее.

Выражение глаз Чарнецкого поймать не удавалось из – за очков, но Михалину ужасно смущали выбритые до синевы скулы, аккуратно постриженные усы и губы, о которых она почему – то знала точно, что они окаянные.

Пришлось признать, что ее нравственность оказалась на поверку не такой уж незыблемой. А, может, ее, нравственности, вовсе не существовало? Может, это был все тот же эффект Недобитюха, который она принимала за нравственность?

Неприятно удивленная открытием, Михася впала в задумчивость, и публицист решил ей помочь:

– Про верную жену, единственный брак и смысл жизни – это правда?

Поезд нес Михалину в Варшаву, она сидела в вагоне – ресторане, ее попутчиком был публицист – журналист – краевед и просто красавец, в крови бродило рубиновое Мысхако … Назовите хотя бы одного человека, кто бы в таких обстоятельствах сказал о себе правду? Не считая Мюнхгаузена.

Вот и она…

Михалине неудержимо захотелось ответить Чарнецкому, что она тоже третий раз замужем, или что она нимфоманка. Или что ее любовнику тридцать лет. А еще лучше – двадцать.

Не удивительно, что она сама не поняла, как в одно мгновение упразднила двадцатилетний брак и разделалась с Недобитюхом:

– Я разведена. У меня был друг, но мы расстались недавно.

– Давно развелись? – Чарнецкий скосил глаз на безымянный палец правой руки собеседницы. Кольца на нем не было! Ха! Она же католичка!

Чувствуя преступную безнаказанность, Михася продолжала с упоением:

– Да, давно! Привыкла, знаете, жить одна. Сама себе хозяйка. С кем захотела, с тем встретилась, не захотела – простилась. Не люблю обязательств.

Это уже были не просто метаморфозы – это попахивало деформацией личности. Из добропорядочной матери семейства Михалина Трацевская стремительно превращалась в лгунью и искательницу приключений.

Так, дорогая, тебе достаточно. Михася с опаской отставила рубиновый бокал.

К чести Михалины, состояние опьянения ей никогда не нравилось. Тут они с Митяем опять кардинально расходились во взглядах. Он искренне недоумевал: «А зачем тогда вообще пить?».

Состав в этот момент сильно дернулся, вагон – ресторан тряхнуло, посуда угрожающе звякнула.

Михася придержала бокал с вином и не заметила, как оказалась зажатой между Чарнецким и ножкой столика. В считанные секунды все ее мысли и все чувства сосредоточились на ноге, к которой прижималось мужское бедро.

Борис не торопился отодвинуться. Смущению Михалины не было предела.

Она подняла глаза и поняла, что поезд несет ее не в Варшаву – нет. Поезд несет ее прямиком в геенну огненную.

Свиета Мария!

Куда делось ее хваленое, сладостное бесстрастие, которым она втайне гордилась?

Чувствуя себя совершенно беспомощной перед мошенником, который ловко прикидывается журналистом, Михася ждала Катьку, как ангела – хранителя.

– Вы совсем не искушены, – завершил наблюдение публицист.

– А вы развращены женским вниманием, – огрызнулась она.

– Это же классика: мужчина должен быть развращенным, а женщина – неискушенной.

– Все хорошо в меру. И даже в классике вариантов значительно больше. Взять хотя бы вас и Катерину.

– Да, – с хмельной бесшабашностью согласился Борис, – Катька та еще штучка. Я уже стар для таких акул.

– Неужели? – С языка просилась какая-нибудь гадость. В этот момент Катька материализовалась у столика, спикировала на диванчик, чуть не сдернув скатерть со всем, что на ней стояло, и небрежно бросила:

– Борюсик, налейте – ка мне.

Господин Чарнецкий только хвостиком не завилял.

Пса крев! Со дна католической души Михаси поднялась и затопила рассудок заурядная, пошлая, совершенно не христианская ревность: как этой кукле удается манипулировать симпатягой – публицистом? В ней же только и достоинств, что молодость. Где глаза у него?

– Так на чем мы остановились? – Катька, не морщась, опрокинула последние пятьдесят и закусила остатками оливье.

– Ты интересовалась третьим браком Бориса, – любезно подсказала Михалина.

Подсказка была с душком. Это была попытка загрести жар чужими руками. Происхождение и воспитание не позволяло Михалине задавать Чарнецкому вопросы, а крашеной выдре все с рук сойдет.

– А! Да! Ну, так как? – Катька попыталась придать пьяному взгляду серьезное выражение.

Борис пожал плечами:

– Моей третьей жене двадцать три.

– Ух, ты какой! – Икнув, Катька погрозила Борису пальцем.

– Вот такой отчаянный я парень, – без тени самодовольства, скорее с тихой печалью констатировал Чарнецкий.

Икота не проходила, Катька содрогалась от спазмов.

– А тебе сколько? – выдавила она, – не боишься, ик, оставлять ее без присмотра, ик?

– Я старше жены на восемнадцать лет. Конечно, она развлекается, но это вполне невинные развлечения, – с самоуверенностью мужчины, у которого нет проблем с потенцией, заявил Борис. – К тому же она может это сделать в любое время, не только в мое отсутствие. Я не слежу за женой.

– А зря. – Катька присосалась к соку, но только оторвалась от стакана, снова икнула. – А ты не боишься оставлять своего мужа? – Пьяный взгляд переместился на Михалину.

– Вдохни, – посоветовала та, – и не дыши. – Другого способа заткнуть бестию не было.

– Как на рентгене?

– Да, как на рентгене.

Раздув щеки, Катька набрала в легкие воздуха и стала похожа на себя в детстве.

– Я ничего нового не скажу, это общеизвестный факт: для некоторых измена – как спорт, – разглагольствовал Чарнецкий. – Если есть препятствие, его нужно преодолеть. Чем больше препятствий, тем азартней игра. Я не хочу быть для жены препятствием, поэтому у нас свободные отношения.

– Но это же самообман! – с непонятной ей самой горячностью возразила Михася. – Это означает, что вам безразличен человек.

Опыт. Собственный опыт выдал ее с головой.

– О – о, – выдохнула Катька, – это от неуверенности. Самообман считать, что ревность – это любовь. Ревность – это эгоизм и самолюбие.

Ну, конечно! Теперь рыночная торговка будет читать тебе проповедь – Михалине с трудом удалось подавить раздражение.

– Вот – вот, – поддакнул публицист, – совершенно с тобой согласен. С вами.

– Да ладно тебе, – Катька поморщилась. Икать она, наконец, перестала. – Мы уже почти в Польше, так что зови меня Катарина.

– Договорились. Что? – обратился Борис к притихшей Михалине. – Еще вина?

Момент был подходящим. Повторять заказ Михася не собиралась, слушать пошлый треп было противно, еще противней было осознавать, что Катька, зарабатывая очки перед публицистом, своими бестактными замечаниями зацепила ее.

– Нет – нет, все. – Михалина оглянулась в поисках официантки, и подозвала ее, намереваясь расплатиться и отправиться в купе, но совершенно неожиданно Борис воспротивился:

– Михалина, подождите, – с мягкой настойчивостью попросил он. – Не разбивайте компанию, через полтора часа граница, так или иначе нам придется покинуть это чудное место. – Сквозь линзы очочков проглядывал просительный взгляд.