Страница 204 из 241
Западная публицистическая конъюнктура не могла «взять на вооружение» книгу Стивена по другой причине. Она вышла в свет после уже новых — 1968 года — политических чисток в Польше, которые проводил Гомулка и которые имели вполне определённый акцент «десионизации». И западный медиа-мэйстрим теперь, постфактум, переоценивал направленность судебных процессов 1956 г. над чекистами Ромковским, Рожанским и Фейгиным, тогдашнюю опалу Болеслава Берута, Якуба Бермана, а также Юлии Брыстингер, руководившей антирелигиозным отделом польского Министерства общественной безопасности. Ставить антисемита Гомулку (Александр Галич уже назвал его «гомункулюсом») на одну доску с жертвами чешских процессов Сланским, Лондоном, Швейкой казалось теперь нонсенсом.
В то же время ломать копья с опровержениями по тем же конъюнктурным причинам западному мейнстриму было невыгодно. Потому что стоило копнуть чуть глубже — и выяснилось бы, что арест Ласло Рейка в Венгрии готовил не только Ракоши, но и «икона» демократического социализма Имре Надь, в ту пору вполне лояльный сталинистскому руководству ВПТ.
Что касается советской партийной историографии брежневского периода, то она была ограничена вовсе не боязнью КГБ СССР признать, что их служба, по выражению Э. Макаревича, «недотянула» и пошла на поводу у Даллеса. Во-первых, ведомство Андропова не собиралось защищать деяния Сталина: ни секретный доклад Хрущёва, ни решения XX и XXII съездов не пересматривались, в этом не был заинтересован Брежнев по своим причинам, Андропов — по своим. Матьяш Ракоши, отстранённый Хрущёвым, оставался в ссылке, а Янош Кадар, предавший Райка, вполне устраивал и Хрущёва, и Брежнева как политический партнёр. Обнародовать письмо Ракоши Сталину о вскрывшихся фактах вербовки Райка советским ГРУ без уведомления государственного руководства КГБ, естественно, не считало нужным, а без этой исторической детали подоплека дела была неполной. «Заметание под ковёр» старых и новых внутренних противоречий объяснялась не только нежеланием давать повод недружественным внешним силам для новых интриг, но и намеренным умалчиванием — для сохранения лица — о ключевом психологическом факторе целого ряда восточноевропейских брожений, а именно о факторе личностного контраста Хрущёва и Сталина. Хрущёв, мягко говоря, не был той фигурой, которая могла навеять страх на Гомулку или Надя.
С другой стороны, если бы теория единого авторства Даллеса соответствовала действительности, контрпропаганда 1970-х гг. взяла бы книгу Стивена на вооружение. Сюжет мог бы вылиться в новую многосерийную психологическую драму Юлиана Семёнова (зацикленного на Даллесе) с трагической фигурой Ноэля Филда а-ля профессор Плейшнер.
Но увы, во-первых, красивый концепт, построенный на нескольких личных свидетельствах, не соответствовал действительности. Трайчо Костев действительно имел дело с окружением Тито. Гомулка не имел к нему никакого отношения, зато был терпим к верующему большинству. Дело Сланского было фактически несколькими делами, искусственно связанными в одно по инициативе окружения Готвальда, который в итоге действительно воспользовался и компроматом ЦРУ, и собственными данными об израильских связях группы Сланского — в момент, когда Сталин был заведомо в конфликте с правительством Бен-Гуриона, которое предпочло США в качестве союзника.
Неряшливая книга Стивена вскользь упоминает о расхождении Сталина с Бен-Гурионом, но умалчивает о том, что именно противоборство с Англией стало мотивом для признания Израиля. (Жорес Александрович Медведев потом распишет этот сюжет подробно, вместе с сюжетом о миссии Михоэлса и его сплетнях. К сожалению, в его добросовестном анализе бэкграунда этих сюжетов не хватает одного эпизода — физической ликвидации в Тель-Авиве почти всей советской агентурной сети накануне первых выборов в кнессет, которую исполнила, как утверждалось, американская «спецбригада», присланная Меиром Лански.)
Неряшливая книга Стивена игнорирует и более важную причину послевоенной геополитической напряжённости — стремление Сталина вернуть России контроль над Босфором и Дарданеллами и всемерное противодействие Лондона этим планам.
Раскол Союза коммунистов Югославии в момент образования Коминформа и долгие попытки Сталина до разрыва с Тито уговорить его отказаться от британского патронажа, добросовестно отражены в книге Предрага Миличевича «Осторожно — ревизионизм» (2001), где опубликована эта неофициальная переписка (26).
Известно, что Даллес действительно был в восторге от «дел, которые натворил» Йожеф Швятло (Флейшхарб), используя Филда в качестве «меченого атома». Более того, он мог приписать себе по карьерным соображениям конфликты сразу в нескольких компартиях, сказавшиеся на экономике советских сателлитов. Однако, во-первых, самый серьёзный экономический удар по Венгрии нанес не Даллес, а Хрущёв, сместив Ракоши (при котором объём промышленного производства по сравнению с уровнем 1938 г. утроился). И в лице того же Хрущёва советское руководство потеряло авторитет в Польше. Но не потому, что он отступил перед переизбранным польским ЦК, избравшим генсеком реабилитированного Гомулку.
Даже если в Москве, как считает Стивен, «прокуковали» избрание Гомулки и из-за этого были вынуждены стерпеть и освобождение кардинала Стефана Вышинского, это не объясняет «толерантности» Москвы к судебным процессам против вышеназванных кадров МОБ Польши. Теория Стивена совершенно не объясняет, почему кардиналу в 1950 г. было разрешено возвратить католической церкви собственность, и почему в заключении он оказался в 1953 г. Именно после смерти Сталина польские чекисты-евреи при правлении Болеслава Берута (Рутковского), «распоясались» и обрушили на духовенство всю тяжесть карательной машины. Мотивы этого решения скрыла остающаяся «загадочной» смерть Берута в Москве 12 марта 1956 г., после открытого Микояном XX съезда.
После распада СССР и последующего обнародования многих архивных документов того времени в Великобритании и США вышел в свет целый ряд серьёзных исследований, посвящённых политическим кризисам в странах Восточной Европы. В частности, в 2004 г. в Нью-Йорке опубликована книга Джоанны Гренвилл «Первая косточка домино: Международное принятие решений в период венгерского кризиса» (27). В ней подробно описаны и планы Лондона и Вашингтона по сдерживанию влияния СССР в Восточной Европе, и внутриполитические события, предшествовавшие политическим кризисам в Венгрии и Польше. Автор специально приводит слова Дж. Карлейля о том, что описание любых внутриполитических событий искажается, если не принимать во внимание общемировой контекст.
Как следует из анализа Дж. Гренвилл, в середине 1950-х гг. стратегия Белого дома Дуайта Эйзенхауэра предусматривала создание в странах Восточной Европы Добровольческого корпуса мира. Для этой цели использовались агенты-эмигранты правых убеждений, не приемлющие коммунизм по религиозным мотивам.
У британских спецслужб возможности были значительно шире благодаря влиянию в Югославии. Режим Тито, в этот период расширяя свободы самовыражения, по оценке Гренвилл, рассчитывал на позитивную оценку Вашингтона, в том числе и Аллена Даллеса. Однако смысловая сторона сдвига, происшедшего в Венгрии, не имеет отношения ни к противопоставлению христианства коммунизму, ни к дезинформации, в которой участвовал Швятло.
Дж. Гренвилл подчеркивает, что Имре Надь, которого поддерживали интеллектуалы из «кружка Петефи» (И. Лакатош и др.), с одной стороны, воспроизводил идеи Лайоша Кошута о создании Дунайской конфедерации, а с другой, как и Тито, ассоциировал себя с «третьим путём» и всецело одобрял пять принципов «панча шила» Бандунгской конференции Движения неприсоединения (1955). То есть принципы, сформулированные на основе буддийской, а вовсе не христианской этики. В исходном варианте Пяти заповедей первая из них — ахимса, то есть отказ, воздержание от причинения любого вреда живым существам.
И тот же Надь в октябре 1956 г., за две недели до своей декларации о выходе из Варшавского договора, писал письмо в Москву о том, что кризисом в Венгрии могут воспользоваться Соединённые Штаты. При этом от левых убеждений он (как позже Дубчек в Чехословакии) не отказывается. Он с некоторых пор иначе их понимает.