Шедевр

Мне было приятно, что идея захватила Кэти. Рано или поздно ее энтузиазм передастся Эйдану. Когда Кэти закончила, Эйдан бегло просмотрел записи и уставился на меня. Я улыбнулась, и, помимо своей воли, он улыбнулся мне в ответ. То была особая улыбка, блуждающая и неизъяснимая, если только вы не умеете читать в чужих сердцах. Кэти тоже увидела ее, но сделала вид, что ничего не заметила. Так Эйдан улыбался только мне, и его улыбка придала мне уверенности в своих силах.

— Я договорюсь о встрече с устроителями Сотби, — медленно проговорил он. — Нам нужно добиться, чтобы тебя выставили на продажу в феврале, — если они согласятся. Думаю, на сегодня все.

Он закрыл записную книжку, и Кэти ушла. Обсуждение было закончено. Как только она вышла, я пересела поближе.

— Есть еще одна вещь, — сказала я как можно спокойнее.

— Продолжай, — ответил Эйдан.

— Я хочу дать эксклюзивное право на публикацию Джону Херберту и «Клариону». Я не хочу, чтобы журналисты были настроены против нас. Линкольн подвел меня, и с ним нужно прекратить сотрудничество — но только на время проекта. По моему мнению, мы должны задействовать как можно больше печатных изданий, чтобы все узнали о проекте и мы смогли найти подходящих коллекционеров. Из всех газет у «Клариона» самый широкий круг читателей, а также это издание подходит мне, потому что у него самая скандальная репутация.

Эйдан подозрительно посмотрел на меня.

— Что на самом деле происходит, Эстер? — спокойно спросил он. — Что на тебя нашло?

Я почувствовала, что краснею, и изо всех сил попыталась подавить смущение.

— Не понимаю, о чем ты, — ответила я, стараясь не смотреть ему в глаза. — Я просто нахожу эту идею очень удачной. И я сама позвоню Джону Херберту. Потом вы с Кэти условитесь насчет цены. Договорились?

Эйдан наклонился вперед и пристально посмотрел на меня.

— Я не знаю истинных причин, побудивших тебя заняться этим проектом, — медленно проговорил он, — но ты знаешь мое мнение, и оно не изменится. И я намерен оставаться в стороне и заниматься лишь своей частью работы — продажей тебя.

Вернувшись домой, я позвонила Джону Херберту.

Он, казалось, был так же рад, как и удивлен, услышав мой голос.

— Как поживаете, Эстер? От вас давно ничего не слышно, — сказал он; его голос прозвучал грубо, — привык, наверно, произносить всякие вульгарные мерзости.

— Хорошо, — ответила я. — У меня к вам предложение. Есть ли у вас время для разговора?

— Для вас, Эстер, у меня всегда найдется время. Теперь расскажите мне о своих замыслах.

Я осторожно вела беседу, стараясь не упоминать ни о Кенни, ни о рисунке, но косвенно дала понять, что мне известно о его предложении, и Джон не стал отрицать этот факт. Я сказала ему, что могу предложить нечто большее, гораздо более интересное — эксклюзивный материал о моем следующем проекте, — объяснив, что он будет сенсационным и достойным освещения в печати. Мы условимся о цене, но, добавила я, словно эта мысль только что пришла мне в голову, с одним условием — информации о моем раннем эскизе и откровениям того, кто его предоставил, на страницах «Клариона» в обозримом будущем не будет места. После этих слов Джон понимающе рассмеялся и охотно дал такое обещание. Я не знала, насколько ему можно доверять, но приходилось довольствоваться его честным словом.

— Итак, где я могу получить подробности о вашем новом произведении? — с воодушевлением спросил Джон. Я ответила, что он может позвонить Кэти, но что я бы предпочла, чтобы он воздержался от обсуждения с ней такой незначительной темы, как тот рисунок. Он с готовностью согласился, и я повесила трубку в уверенности, что, по крайней мере, какое-то время Джон Херберт будет соблюдать условия нашего соглашения. Я представляла сейчас слишком большой интерес для прессы, чтобы он мог отказаться от моего предложения.

У меня оставалась еще одна ночь перед обещанным звонком Кенни. Он являлся единственной проблемой, требующей разрешения, и, пользуясь его игрой в хорошие отношения между нами, я надеялась поскорее завершить всю эту глупую историю и перейти непосредственно к тому, что интересовало меня больше всего на свете — к искусству. На стене моей студии в ряд висели семь цветных копий выбранных мною портретов. Я вытянулась на кровати, глядя, как заходящее солнце постепенно затемняет их и сужает спектр красок, и задаваясь вопросом, что готовит нам наше общее будущее. Они, казалось, смотрели на меня с надеждой и предвкушением. Я просто умирала от нетерпения; мне хотелось поскорее вдохнуть в них жизнь — с привнесением некоторых современных черт, разумеется. Но сначала надо было избавиться от Кенни, а потом необходимо показать портреты моему главному в таких делах помощнику. Кто еще, кроме Петры, в состоянии помочь мне претворить эту идею в жизнь? Она, в общем, согласилась участвовать в проекте, и мы условились, что она приедет в Лондон на выходные, чтобы мы могли все обсудить.

Я лежала в постели, чувствуя беспокойство и раздражение из-за предстоящего звонка Кенни. Когда я наконец задремала, он продолжал тревожить мое сознание, и сны вернули меня в тот момент, с которого все началось.

6

Я тихонько постучала в дверь и проскользнула в большую мрачную спальню. Эва сидела в дальнем углу комнаты у туалетного столика красного дерева, спиной ко мне, и вставляла в мочки крупные серебряные дугообразные серьги. В воздухе чувствовался аромат «Кашарель», похожий на запах освежающего дождя холодным утром. Я не могла вспомнить, когда Эва последний раз пользовалась духами.

— Ты готова?

— Еще минуту, — прерывисто сказала она заикающимся шепотом, если такое возможно. На Эве было длинное шелковое сине-зеленое платье, материя мерцала как крылья зимородка, на плечах — светло-зеленая шаль ручной работы, прошитая тонкой золотой нитью. Волосы зачесаны наверх и перехвачены блестящей перламутровой гребенкой. Она была похожа на редкую тропическую птицу.

Эва посмотрела на меня, и наши взгляды встретились в зеркале. Она тотчас же отвернулась. На ее лице не было слез, но кожа под глазами стала непривычно белой и одутловатой. Я подошла к ней и протянула руку. Она взяла ее. Руки у нее были ледяные.

— Симеон очень сильно любил тебя. Ты ведь знаешь об этом, правда? — спросила Эва слабым голосом.

Я не ответила. Вместо этого я опустила взгляд и уставилась в пол. «Не самый подходящий момент, чтобы говорить обо мне», — подумала я.

Все собрались внизу в большом зале, ожидая нас. Когда мы с Эвой спускались по главной лестнице, головы повернулись в нашу сторону, приглушенные разговоры оборвались и наступила полная тишина. Как и Эва, все присутствующие были одеты в какой-либо из цветов радуги — так завещал Симеон. Все, кроме меня.

Я оделась в черное: черные парусиновые туфли, браслеты из черных бусин на лодыжке и обеих руках, длинная черная креповая юбка, моя черная футболка «Эхо энд Баннимен» под черной рубашкой с черными пуговицами, черный плащ с чернобуркой, — и для контраста белый хлопчатобумажный воротник и манжеты. Глаза я подвела черным карандашом, на губах — черная помада, в ушах — черные как смоль сережки-гвоздики — и, чтобы хоть немного разбавить все это — пара мягких бежевых лайковых перчаток. Я зачесала волосы назад и надела черный бархатный берет. Черт бы побрал их хипповской идиотизм! Я могла быть лишь в черном. В конце концов, это похороны моего отца.

— Гольбейн[6] одобрил бы твой наряд, — шепнула мне на ухо Эва, ласково улыбнувшись, когда мы вышли из спальни.

Я знала, на что она намекает. Речь шла о нашем секрете, о картине, которая вызывала восторг у нас обеих. Симеону она тоже нравилась. На стене его ванной висел выцветший, со скрученными углами постер, изображающий «Кристину Датскую, герцогиню Миланскую». Мы купили его, когда Эва в первый раз повела меня в Национальную галерею, около пяти лет назад. Мы обе выбрали эту картину, как самую любимую работу из всей коллекции. Эва нашла, что Кристина чем-то похожа на меня, она только не смогла сказать, чем именно. Симеон согласился.