Шедевр

— Может, надо было поговорить со мной, прежде чем печатать свою последнюю статью? — улыбаясь, парировала я и села. — Такой удар с твоей стороны был для меня совершенно неожиданным. Не знаю, чем я это заслужила.

— Я лишь подчеркнул, насколько ты стала популярна, — сказал Линкольн, наливая мне воду, — а теперь, после этой идеи выставить себя на аукцион… Эстер, что, по-твоему, люди могут подумать? Все только об этом и говорят.

— Надеюсь, они не жаждут моей крови?

— Нет, на этот раз нет. Я думаю, большинство твоих почитателей искренне хотят, чтобы у тебя все получилось. Но это может оказаться твоим последним успехом. Что останется после того, как ты продашь себя? Ты права: в следующий раз они потребуют публичной казни.

— Перестань, Линкольн. Твой последний материал лишь усиливает всеобщее невежество в области современного искусства. Я ожидала от тебя большего.

— Ты мне льстишь. Но что ты имеешь в виду?

Самым невыносимым образом Линкольну нравилось, когда его ругали.

— Твой удел — разоблачать всякие тайные связи, а не называть современное искусство «вызывающим интерес общественности миром славы и всеобщего спаривания», как ты это сделал! — выпалила я.

— Всеобщего прелюбодеяния, Эстер, — с явным удовольствием исправил Линкольн и прикрыл губы салфеткой, чтобы спрятать гнусную ухмылку.

Раньше он был одним из моих доверенных лиц. Линкольн посещал Кортуолд вместе с Билли Смитом, когда я училась в колледже Сент Мартин. Он всегда с упорством терьера защищал нас и наши работы. Но с тех пор многое изменилось. Мы выросли. Теперь Линкольн умело пользовался той властью, которую давала ему профессия критика, и целью его последней статьи являлись высокие тиражи, а не стремление угодить мне. Как ни печально, но с этого момента мне придется держать под контролем еще и его.

— Как насчет говяжьего филе? — предложил Линкольн. — Для говяжьего мозга я что-то не в настроении.

Я кивнула:

— Я так хочу есть, что готова проглотить даже утюг.

Линкольн снова посмотрел на официанта:

— И проверьте, чтобы филе было с кровью. Много крови.

Бросив на меня быстрый взгляд, официант записал заказ.

— Я не отрицаю, что в твоих работах есть глубина, — задушевно продолжал Линкольн. — Я лишь отметил, что ты стала значить больше, чем все твои произведения вместе взятые. Таков феномен современного искусства: художник в центре всеобщего внимания, а его работы имеют второстепенное значение.

— Но это неправда. Возможно, я и стараюсь развлечь своих зрителей, однако истинную ценность имеет лишь мое искусство.

Линкольн деланно фыркнул:

— Только не для толпы. Для них искусство — это ты, моя дорогая.

Я вдруг заметила, что в зале воцарилась тишина. Я огляделась, и вслед за моим взглядом посетители опускали глаза в свои тарелки. Если мы не будем осмотрительнее, то устроим публичный скандал, который попадет в завтрашние газеты.

Я понизила голос:

— Я никогда не возражала против рекламы. Известность — составляющая успеха моего нового проекта.

— Может, мне написать статью, чтобы предостеречь тебя, Эстер?

— Продолжай.

Его глаза заблестели как масло.

— Ты летаешь слишком близко от Солнца. Мне неприятна мысль, что тебя может постигнуть участь Икара.

Я задумалась, действительно ли это его беспокоит или, как большинство людей, Линкольн с удовольствием посмотрел бы на мой провал.

Принесли еду, и мы с наслаждением впились в мясо. Пора сменить тему и рассказать Линкольну, что мне от него нужно.

— Полагаю, Кэти уже связалась с тобой? — спросила я.

— Да. Она звонила мне вчера. Жаль, что ты ничего не сказала мне раньше.

— Ты у меня в черном списке, — ответила я и глотнула воды. — Но то, что ты написал, задело меня за живое. Это главная причина, почему я вообще взялась за этот проект.

— Каким образом?

— Ну, ты утверждал, что я стала торговой маркой. Эти слова навели меня на мысль: сколько я на самом деле стою?

Глаза Линкольна сузились. Он всегда стремился знать истинные причины событий.

— А что именно покупатель получит за свои деньги?

— Меня, — усмехнулась я. — На неделю. А также фильм, который будет снят во время представления. После его окончания, разумеется.

— Какая тема?

— Обладание.

— Ну давай, рассказывай дальше, — нетерпеливо произнес Линкольн, заговорщицки улыбаясь.

Теперь он слушал меня крайне внимательно, прерывая лишь короткими одобрительными возгласами.

— Какова особая ценность представляемых тобой образов? — спросил Линкольн, как только я перечислила выбранные портреты.

— Они раскрывают различные аспекты данной темы, — объяснила я. — Речь идет о разных видах обладания — физическом, эстетическом, материальном. Ни одна история не будет исчерпываться особенностями холста или тем, как положена краска. В переносном смысле покупатель приобретает семь женских образов, а также меня как добровольного посредника между ним и картинами.

Пока я рассказывала, Линкольн медленно жевал. Было заметно, что идея поразила его. Я торжествовала. Встретиться с Линкольном меня уговорил Эйдан, — единственное вмешательство прессы до официальных торгов, пообещал мой агент. Эйдан надеялся, что Линкольн привлечет ко мне международный интерес. Он вдохновит коллекционеров высунуть головы из своих раззолоченных панцирей. Кто бы меня ни купил, ему захочется приобрести вещь адекватную потраченным деньгам. Это должен быть экстраординарный проект, разработанный до мельчайших деталей; проект, который немного остудит пыл Линкольна и других моих критиков.

Линкольн осторожно положил вилку и нож и наклонился вперед.

— А что ты рассчитываешь таким образом узнать? — спросил он, сверля меня зелеными глазами.

Я задумалась.

— В первую очередь, — наконец ответила я, — продав себя, я узнаю свою истинную цену; а после того как у меня на неделю появится владелец, я на собственном опыте пойму, каково это — быть дорогим произведением искусства.

Линкольн протестующе взмахнул рукой.

— Но у произведений искусства нет чувств, Эстер.

— Речь идет о представлении, — доверительно сообщила я. — Женщины, которые смотрят на нас из рам, способны чувствовать.

Он сложил руки у подбородка и с притворной мольбой посмотрел на меня:

— А, теперь мне ясно. Ну да: все женщины заодно.

— Я хочу добраться до истины, скрытой под раскрашенной поверхностью, — призналась я. — Все картины имеют свою ценность. Каждая — в качестве произведения искусства — символизирует обладание, и в качестве женщины тоже, хотя и представляет, в зависимости от владельца, разные аспекты ценности.

Лицо Линкольна просияло.

— Я могу напечатать эти слова?

Мы привыкли дружески обсуждать такие вопросы. Я всегда обращалась к нему, когда возникали какие-нибудь проблемы. Сейчас он учел упрек, сделанный ему в начале беседы, с нехарактерным для него смирением, и спрашивал, чем может помочь. Я видела, что момент для изложения моей просьбы настал.

— Ты можешь поддержать меня на первых порах. Судьба этого проекта зависит от реакции прессы. Нам нужна широкая огласка, чтобы привлечь состоятельного покупателя.

— Нет проблем, — ответил Линкольн, пожирая меня глазами. — Во время аукциона все будут бороться за эксклюзивную информацию о тебе.

Эйдан был бы мной очень доволен, подумала я. Но, как всегда, существовали еще какие-то договоренности. Линкольн признался, что уже звонил нашему общему знакомому с четвертого канала. Они собирались снять обо мне документальный фильм — начиная с подготовки и заканчивая самим аукционом. Во главе проекта стоял, разумеется, сам Линкольн. С каждой минутой его тон становился все более деловым. Он в свою очередь тоже нашел подходящий момент, чтобы о чем-то попросить меня. Линкольн понимал, что мне нужна его поддержка, но также знал, что я не говорю в интервью о личной жизни.

— Тебе известно, что я не рассказываю о детстве и семье, — спокойно ответила я, когда его вопросы относительно продажи были исчерпаны.