Страница 36 из 45
— Черные полосы, огрехи там, — стал он объяснять.
Поехали разбираться. Черные полоски пересекали строчки посевов.
— Почему поперек посевов огрехи? — не унимался механизатор.
— А катки в какую сторону ходили? — спросил агроном.
Что ж, посмеялись, не без этого, но и многое поняли. На таких вот «доказательных полосках» — и в прямом и в переносном смысле — строил свои отношения с людьми Красуский. Он никогда не унижал себя до крика. Ни с кем. И никогда не подделывался. Ни под кого. На комбайне, за штурвалом, в лаборатории, в кабинете, где угодно он всегда один и тот же. Строгий, подтянутый, естественный, простой.
Совхоз «Бородулинский» между тем гремел на всю область. Правда, начинание исходило от Петра Григорьевича Зуева. Но, по его словам, получалось, что Красуский — всему затейщик. Чтобы лучше представить ситуацию, приведу корреспонденцию, написанную в те дни, весной 1973 года, автором этих строк.
Она была помещена на первой полосе «Уральского рабочего» и выглядела броско: «70 ударных часов»:
«Бородулинцы закончили сев зерновых. За семьдесят часов, как и обещали. Долго расспрашивал я главного агронома Юрия Красуского, смотрел карты полей, графики движения техники, приказы, сводки, чтобы восстановить картину скоротечного сева. Наконец Юрий не выдержал:
— Хватит, пожалуй. За это время и отсеяться можно…
Сказал без хвастовства, но с гордостью человека, который просто доволен своим трудом, трудом своих коллег.
Нет, никто из специалистов не ходил с секундомером по полям, не подгонял механизаторов. Но вот когда машина, которая заправляла сеялки четвертого отделения, сломалась, один телефонный звонок в МТМ — и водитель резервного автомобиля сел за баранку. На склад прибыли рабочие из тех же мастерских. И зерно пошло потоком в поле, где механизаторы и мысли не допускали, что агрегат остановится из-за нехватки семян. Да, может, и сейчас не знают они о поломке машины.
На карте полей, где Красуский показывал мне места «сражений», все выглядит просто. С севера и с запада агрегаты продвигаются в центр, ко второму полю: там, в низине, земля доспевает в последнюю очередь. Переезды с поля на поле отнимали много времени. Их сократили до минимума. Упорядочили движение всей техники. Каждый механизатор знал, что, где и когда он должен делать. Это помогло. Практически простоев не было.
Работы велись круглосуточно. За дневную и ночную смены сразу же подводились итоги. На другой день они сообщались всем, кто занят в поле…»
Скоростной сев — ох сколько он тогда наделал шуму! Целые районы взялись вдруг сеять быстро: а как же, кто-то может, а мы что?
Быстрей, быстрей, быстрей!..
А не в ущерб ли культуре земледелия? Агротехнике? Э, потом разберемся!..
Быстрей, быстрей, быстрей!..
И вот уже иными забыта мудрость, которая только на первый взгляд кажется простеньким каламбурчиком: когда спешишь — не надо торопиться. Скоростной сев сам по себе мало чего давал. Он, собственно, и не мог дать многого в своем гордом одиночестве: скоростной сев должен был иметь под собой какую-то прочную научную основу.
Вот о чем думал Красуский. Если скорость и четкость подчинить тщательно отработанной технологии, умной агротехнике — трудно даже себе представить, сколько это может дать. Ведь всегда агрономы сетуют: не успеваем, не успеваем, не успеваем. Техника не позволяет! А оказалось, техника может в принципе успеть за любыми агрономическими разработками.
Отношения Красуского и Зуева носили в это время довольно сложный характер. Агроном знакомил директора со всеми своими опытами, подробно рассказывал обо всем. Но Зуев был директором хозяйства и отвечал не только за действия своего подчиненного — агронома, но и за урожай.
— Опыты — это здорово! — говорил он. — Но когда же наконец мы увидим большой хлеб?
— Теперь уже скоро, — отвечал агроном.
Зуев хмурился, страсти накалялись.
Лето и осень семьдесят четвертого выдались на редкость сухими. Хлеб вышел в общем-то неплохим, особенно в сравнении с другими хозяйствами, но он никоим образом не устраивал главного агронома. Тем не менее жатва оборачивалась истинно праздником. Были рекорды, поздравления, премии. Зуев колесил по полям, то и дело останавливал машину, тряс мазутные руки комбайнеров, шоферов и часто при этом говорил:
— Экое золото! Нам и до Кубани не так далеко. А что?
Горбились пожелтевшими от загара спинами поля пшеницы, ячменя. Осень шла в радость всем. Юрий Красуский, внешне по крайней мере, выглядел веселым. В конце концов имеет право человек на удовлетворение хотя бы частички своего честолюбия — человеческой слабости, свойственной в той или иной степени каждому из нас. Ну скажите, разве не приятно вдохнуть запах созревшего колоса, произведенного на свет и твоей рукой, увидеть, как он, этот колос, важничает, словно молодка-жена перед мужем, часом готовая разрешиться от бремени, — поддержи, дорогой, поддержи меня, видишь, как тяжело держаться мне на ногах?!
Только грустной была радость агронома — он знал другое. Заканчивал свой бег август, а дождей — кот наплакал. Сегодняшний хлеб убирался споро, но сухая погода могла обернуться настоящей бедой для хлеба завтрашнего — оставить землю ненапоенной. Бесснежная зима, а именно такой ее обещали синоптики, довершила бы начатое. Тогда совсем беда. Правда, оставалась малюсенькая надежда на сентябрь и октябрь: не бывало вроде такого, чтобы в эти месяцы на уральское Нечерноземье не упало ни капли дождя.
Красуский, отодвинув от себя довольно приятные урожайные хлопоты, занялся вспашкой и обработкой зяби. Он уже для себя все решил: сейчас, осенью, почву нужно превратить в губку, которая бы вобрала в себя всю влагу сентября-октября, а весной была сразу готова принимать талые воды. Остальное просто: перед посевной провести минимум обработок — пустить бороны, посеять хлеб и прикатать посевы. Влага будет сохранена.
Все это, естественно, не было открытием в агротехнике, но в здешних краях, в конкретных условиях года, оказалось совершенно новым как для агронома, так и для всех земледельцев совхоза. Раньше вообще на Среднем Урале не поднимали зябь, боясь, что земли к весне просто-напросто заплывут, превратятся в такое месиво, в которое и зерно-то не положишь. А Красуский предложил осенью так подготовить поля, как их обычно готовили весной: вспахать, выровнять, проборонить и даже прикатать. Неслыханная дерзость по тем временам.
— А что, если агроном ошибается? — засомневались многие. — За недород отвечать всем…
Задумался и директор: не поискать ли иной вариант? В одной брошюре он прочитал вроде бы как раз то, что нужно. Опыт далекого тюменского колхоза «Большевик» устраивал еще и потому, что в основе его лежали быстрота и натиск — любимые сердцу приемы. А весь комплекс весенней обработки выглядел так: боронование, культивация, двойное дискование, скоростной сев, прикатывание. Главное — скоростной сев!
«Приказать агроному? — рассуждал сам с собой директор. — Не годится. Никто меня не поймет. Убедить? Попробуй».
Красуский и слушать не хочет, свое гнет.
И Зуев решился.
Сразу после уборочной кампании в то хозяйство, о котором была написана брошюрка, покатили представители совхоза «Бородулинский» — механизаторы, отделенческие агрономы, управляющие. Опыт «Большевика» досконально разобрали на занятиях агрономического кружка.
…А на дворе уже лютовал декабрь. Некоторые поля, особенно те, что на пригорках, чернели промерзшими плешинами, и почва отдавала последние крохи влаги, словно белье в морозный день, вывешенное на веревке.
Осенняя обработка все-таки прошла так, как того хотел агроном, но сентябрь и октябрь влаги не дали — снег лег почти на сухую землю. Теперь уходили остатки воды.
Наконец выпал хилый снежок. Красуский предложил пустить тяжелые катки, придавить белую скатерку к земле, чтобы бесцеремонный ветер не содрал ее. Получилось. Попозже механизаторы нарезали снежные валы поперек склонов: по весне талые воды подольше задержатся на полях, а не уйдут сразу в лога…