Три юных пажа

— У каждого человека есть то, чего нет у других, — помедлив, сказал Сева. — Только не все умеют это ценить, оттого и несчастны.

— Ну, правильно, — отозвался Лутовкин. — Люби, что имеешь, и нечего возникать. Так говорят враги перестройки.

Глядя прямо перед собой, он доставал из банки ломтики сайры и один за другим механически клал их в рот. Борода его, обыкновенно приглаженная, сейчас топорщилась во все стороны. Лутовкин страдал от внутреннего разлада: хмель побуждал его дурачиться и чудить, а ситуация — хранить угрюмое спокойствие.

— Проще надо жить, господа, — сказал Олег. — Что это вас всех зациклило: другие, другие… В этом деле никаких других нет. Счастье — это когда человек молод, здоров, богат и свободен.

— И еще при этом умен, — заметила Альбина.

— А вот это уже личный выпад, — возразил Олег. — Попрошу оградить мою честь.

— Что-то у меня голова разболелась, — сказал вдруг Лутовкин, и это было очень похоже на правду. — Пойду полежу.

И, не дожидаясь протестов, поднялся из-за стола.

— Ну, братец, это не дело, — недовольно сказал Олег. — У тебя в доме твоих друзей поливают. Хозяин ты или не хозяин?

— Да все же свои, — вяло ответил Лутовкин. — Делайте, что хотите.

И, по-стариковски шаркая ногами, он вышел в смежную комнату. Там, кряхтя, сел на кровать, разулся и, высоко задрав ноги в желтых носках, завалился на подушки.

— Ладно, мы не гордые, — сказал после паузы Олег. — Будем голые на столе танцевать. Верно, девчата?

— Я еще не наелась, — капризно проговорила Женя.

— Лопай, кто тебе мешает.

Олег встал, прошел в спальню, о чем-то спросил хозяина. «Бу-бу-бу», — отвечал Лутовкин. Вернувшись с магнитофоном «Тоника» и коробкой кассет, Олег сел на пол за диваном и принялся налаживать музыку.

— Что-нибудь старомодненькое, — бормотал он. — Я человек степенный, не люблю скакать без нужды.

Грянула музыка. Это была запись аргентинской пластинки «Танго, сделавшие эпоху». Сама пластинка у Лутовкина тоже имелась, он ее очень берег и держал в запаянном пластиковом конверте.

— Ну, пошли? — сказала Альбина, повернувшись к Севе и жеманно выпуская дым.

Сева покорно поднялся. Оставив сигарету на своей тарелке, Альбина встала и положила обе руки Севе на плечи.

— Сними очки, — приказала она.

Сева помедлил, но очки все-таки снял и аккуратно положил на комод. Женя, подняв голову и по-свекровьи поджав губы, смотрела на них из-за стола.

Танцором Сева был неважнецким — чего, впрочем, и следовало ожидать. Нелепо притопывая правой ногой, левую он волочил по полу, как если бы она у него была деревянная или не сгибалась в колене. Но Альбина чувственно и обещающе улыбалась, словно это сутолочное движение будило в ней самую тайную женскую суть. Еще она гладила Севу по лацканам пиджака, склоняла голову к его плечу (глаза ее при этом были холодны, как лампы дневного света) и время от времени стискивала его ногу своими узкими бедрами — то есть проделывала всё то, что, по ее понятиям, полагалось. Однако Сева смотрел в сторону, вроде бы даже не замечая ее стараний.

Наконец Альбине это наскучило.

— Ну, и чего ты приперся? — спросила она.

— Простите, не понял вопроса, — Сева, мучительно щурясь, повернул к ней лицо.

— Ты вернулся, чтобы молчать?

— А что я должен говорить?

— Брось прикидываться дурачком, — сердито сказала Альбина. — Ну, например, какие у меня дивные глаза, несравненные волосы, губы.

— Но без очков я ничего этого не вижу.

— Все равно, так положено. Иначе у нас с тобой ничего не получится.

— А что, собственно, должно получиться? — спросил Сева.

— Очень даже многое, — игриво сказала Альбина.

Сева промолчал. Он смотрел в сторону спальни. В открытую дверь видно было, как ноги Лутовкина в желтых носках (одна закинута на другую) подергиваются в ритме танца.

— За дружка переживаешь? — прищурясь, спросила Альбина. — Слушай, а может, ты голубой?

Но и эта колкость, действующая, как правило, безотказно, Севу, похоже, не уязвила.

— Ну, зачем же, — коротко ответил он.

Тогда Альбина решила подступиться с другого конца.

— Нет, не голубой, я чувствую, — ласково проговорила она и потерлась щекою о его плечо. — Серенький.

— Как вы сказали? — удивился Сева.

— Я сказала: серенький. Некрасивый, невидный, тихий… Серенький.

Сева принужденно засмеялся.

— Убийственная характеристика. Впрочем, в этом что-то есть.

— Конечно, есть, — сказала Альбина. — Серенький и кисленький. Я таких люблю.

Сева остановился. Без очков глаза у него были старые, с темными морщинистыми веками, и смотрели они так, будто ему было больно. Неожиданно он с досадой сказал:

— Зачем вы всё время говорите дрянные слова?

Этот вопрос застиг Альбину врасплох. Краснеть она не умела, такое у нее было свойство кожи. В тех случаях, когда другие краснеют, у нее лишь светлели глаза.

Мгновенно она прикинула варианты: вспылить? удивиться? обратить в шутку? Остановилась на снисходительной укоризне.

— С тобой по-хорошему, — сказала она, — а у тебя завышенные претензии. Проще надо жить, правильно Олег говорит.

— Проще не хочу, — ответил Сева. — Этак можно вовсе дойти до мычания.

— А ты хоть раз доходил?

Как ни старалась Альбина напустить на себя ласковую укоризну, раздражение прорвалось; она не могла простить Севе ни глупого подарка его, ни своей неудавшейся сказки. Ей нужно было с ним расквитаться, но как? К удивлению своему, она обнаружила, что этого навозника очень трудно достать. Оставалось лишь подавить в себе жажду мщения — и ждать, терпеливо и осторожно ждать.

13

Лутовкин был незлобив и отходчив. Сейчас обида его совершенно прошла, на душе полегчало. Он лежал, рассеянно смотрел в потолок и тихонько насвистывал мелодию «Танго моего квартала». При этом обдумывая, как бы позабавнее обставить свое возвращение в люди. В конце концов, что произошло? А ничего не произошло. Друзья собрались у него в доме, веселятся, танцуют, поочередно расходятся по укромным углам… как говорится, совет да любовь. Может быть, вскочить, гикнуть и выкатиться из спальни колесом? То-то будет потеха. И — всеобщая радость: «Милый Боря, ты снова наш!»

Нет, выкатываться колесом, пожалуй, не стоило. Опытный комик, Лутовкин представлял себе паузу, которая неизбежно наступит после бурного ликования: ну, вернулся Карлсон, и что? Нужно что-то объяснять, мотивировать, рассеивать подозрения, что веселье у него напускное… а тогда оно как раз и становится напускным. Нет, потеха должна быть принципиально иной, ни в коем случае не капитулянтской.

Лутовкин тихо встал, на цыпочках прошел через другую дверь на кухню. Обе пары танцевали, никто не заметил его передвижений. С кухни Лутовкин принес остаток красной краски, из ванной старую простыню. Ухмыляясь себе в бороду, обильно окропил простыню красным, спрятал краску под кровать, накинул на себя ужасную ткань и, запрокинув голову, лег. Какое-то время он издавал горловые хрипы, но потом это ему надоело. Ничего, сами явятся, решил он и притих.

Минут через десять в спальню заглянула Женя. При неярком свете бра она не сразу разглядела тело Лутовкина. Потом ойкнула и схватилась рукой за косяк.

— Олег, — сказала она громким шепотом. — Да Олег же!

Лутовкин ожидал душераздирающего крика, но расчет его оказался неточным. Насмерть перепуганная Женя вовсе не намерена была поднимать шум.

— Олег, ты где?

В туалете забурлила вода. Женя шмыгнула на кухню и что-то громко зашептала. Сколько Лутовкин ни прислушивался, он не мог разобрать ни слова.

— Да ты что? — забубнил Олег. — Да почему домой? Что за спешка?

Сквозь приспущенные ресницы Лутовкин видел, как Олег пытается протиснуться в спальню, а Женя его не пускает. Наконец Олег прорвался, решительно подошел к телу друга, постоял над ним, принюхался и сказал:

— Да, отмучился, страдалец.