Ферма животных

Хозяйственный год был для фермы довольно удачным, но денег все же не хватало. Нужно было приобрести кирпич, песок и цемент для школы, оставалась необходимость откладывать деньги для мельничного оборудования. Нужны были: керосин для ламп, свечи в дом, сахар к столу Наполеона (другим свиньям он сахар запрещал из-за того, что от этого они жиреют) и разные обиходные предметы - инструменты, проволока, шпагат, железо, собачьи галеты. Продали стог сена и часть урожая картофеля, а поставки яиц увеличились до 600 штук в неделю, так что выводков цыплят едва хватало, чтобы поддерживать число кур на прежнем уровне. После декабрьского уменьшения рациона последовало новое, февральское. Фонари в стойлах были отменены в целях экономии керосина. Впрочем, свиньи чувствовали себя неплохо, даже, казалось, прибавляли в весе. Однажды вечером густой чудесный запах, никогда раньше не слыханный на ферме, донесся из маленькой пивоварни, стоявшей при Джонсе без дела. Кто-то определил, что это запах запаренного ячменного зерна. Животные жадно вдыхали воздух, надеясь, что он означает теплую похлебку на ужин. Но ничего подобного не оказалось, а в следующее воскресенье было объявлено, что ячмень поступает в распоряжение свиней. Все поле за селом уже было засеяно ячменем. Вскоре просочились сведения о том, что отныне каждая свинья получает пинту ячменного пива в день, а Наполеон - целых полгаллона, причем пиво подается ему в фарфоровой супнице.

Да, жизнь, конечно, стала труднее, но зато и наряднее, чем раньше - больше стало песен, речей, шествий. По приказу Наполеона каждую неделю проводились стихийные Демонстрации праздники в честь борьбы и побед Фермы Животных. В назначенное время животные прекращали работу и маршировали в пределах фермы военизированной колонной - свиньи впереди, за ними лошади, потом коровы, овцы, птица. Собаки шли на флангах, а впереди всех - черный петух Наполеона. Боксер и Люцерна несли зеленое знамя с изображением копыта и рога и с надписью "Да здравствует товарищ Наполеон!" После декламировали стихи, сложенные в честь Наполеона, затем Пискун произносил речь, оповещая всех о последних достижениях в производстве продуктов питания, иногда палили из ружья. Овцы были величайшими поклонниками Стихийных Демонстраций, и если кто-нибудь выражал недовольство (а это иногда случалось, если ни свиней, ни собак поблизости не было) тем, что теряют зря время, да еще мерзнут без толку, они немедленно затыкали ему рот громовым "Четыре ноги хорошо, две - плохо". В общем, животные скорее радовались этим праздникам. Им было приятно еще раз услышать, что в конце концов они сами себе господа и работают для своего собственного блага. И в песнях, в маршировке, в речах Пискуна, в громе ружья, в крике петуха, колыхании флага легче было забыть хоть на минуту о пустом желудке...

В апреле Ферма Животных была объявлена республикой, так что потребовался выбор президента. Был выдвинут лишь один кандидат - Наполеон, который и был избран единогласно. В тот же день животным сообщили, что найдены новые документы, раскрывающие новые подробности связи Снежка с Джонсом. Оказалось, что, в противоположность представлению, давно сложившемуся у животных, Снежок не просто пытался вести пораженческую тактику в Битве у Коровника, но попросту сражался на стороне Джонса. Собственно, он был истинным руководителем войска человеческих существ и атаковал животных с криком "Да здравствует человечество!" А раны на спине Снежка, еще помнившиеся кое-кому из животных, были нанесены зубами самого Наполеона.

В середине лета на ферме внезапно появился ворон Мозес, отсутствовавший несколько лет. Он совершенно не изменился все еще бездельничал и вел все те же разговоры о Леденцовой Горе. Усевшись на пень, он хлопал своими черными крыльями и часами толковал с каждым, кто соглашался его слушать. "Там, наверху, товарищи, - начинал он торжественно, указывая на небо своим большим клювом, - там, наверху, сразу вон за той черной тучей лежит Леденцовая Гора - счастливая страна вечного отдохновения, где все мы, бедные скоты, навек освободимся от наших трудов". Мозес даже утверждал, что однажды летал туда и видел вечнозеленые поля, покрытые клевером и льном, вокруг которых росли на изгородях хрустящие корочки и колотый сахар. Многие верили ему. Они рассуждали так: нынешняя жизнь полна голода и тяжкого труда, - разве не будет справедливо, если где-то существует лучший мир? Очень трудно было определить отношение к Мозесу со стороны свиней. Они презрительно называли его рассказы о Леденцовой Горе враньем, но не запрещали оставаться на Ферме и получать, не работая, свой стаканчик пива в день.

С тех пор, как зажило копыто, Боксер работал больше, чем обычно. Вообще-то все животные трудились, как каторжные. Кроме обычных сельскохозяйственных работ нужно было еще восстанавливать мельницу и строить школу для поросят. Работать от восхода до заката при скудных рационах было трудно, но Боксер ни разу ни дрогнул. Ни словом, ни делом не показал он ни малейшей слабости, как будто его сила была неистощима. Лишь внешне он слегка изменился - шкура утратила блеск, бока казались запавшими. Кое-кто говорил: "Появится весенняя трава, и Боксер поправится", но весна пришла, а Боксеру не становилось лучше. Иногда на склоне карьера, когда Боксер весь напрягался, удерживая огромный валун, казалось, что весу камня противостоит не мышечная сила, а чистая воля коня. В такие минуты губы его шевелились, рождая слова "Буду работать больше" - но голоса не было. Люцерна и Бенджамин снова и снова предупреждали его о том, что надо позаботиться и о своем здоровье, но Боксер не обращал на все предупреждения ни малейшего внимания. Приблизился день, когда ему должно было исполниться двенадцать лет. Боксеру было безразлично, что произойдет с ним потом, лишь бы успеть до пенсии натаскать для мельницы достаточную груду камней.

Однажды поздним вечером пронесся слух, что с Боксером плохо. Знали, что ушел он один, чтобы оттащить повозку камней. Слух оказался верным. Через несколько минут примчались два голубя с криком: "Боксер упал! Он лежит на боку и не может подняться!" Чуть ли не половина всех животных бросилась к холму, где стояла мельница. Боксер лежал между оглоблями повозки, вытянув шею, но не в состоянии поднять даже головы. Глаза его затуманились, бока блестели от пота. Тонкая струйка крови текла их угла рта. Люцерна упала возле него на колени.

- Боксер! - крикнула она. - Скажи, что с тобой?

- Дышать больно, - слабым голосом сказал Боксер, - но это неважно. Я думаю, вы сможете закончить мельницу без меня. Уже набрался хороший запас камня. Все равно мне осталось работать только один месяц. Правду сказать, я предвкушал, как пойду на пенсию. Вот Бенджамин тоже стареет, я и думал, что нас отпустят на пенсию вместе, и он будет со мной.

- Мы должны сразу же обеспечить ему помощь, - сказала Люцерна. - Сбегайте к Пискуну, скажите ему, что произошло.

Все тотчас помчались назад, к дому, чтобы передать новость Пискуну. Остались лишь Люцерна и Бенджамин, который лег рядом с Боксером и своим длинным хвостом стал отгонять от него мух. Через четверть часа появился Пискун, весь сочувствие и забота. Он сказал, что товарищ Наполеон глубочайше огорчен известием об этом несчастье, случившимся с одним из самых преданных тружеников Фермы, и что он уже договорился о госпитализации Боксера в лучшей больнице Уиллингдона. При это известии животным стало не по себе. Кроме Молли и Снежка, ни одно животное никогда не покидало Ферму, и не хотелось думать, что их товарищ попадет в руки человеческих существ. Но Пискун легко убедил их в том, что хирург-ветеринар в Уиллингдоне будет лечить Боксера лучше, чем это возможно на Ферме. Полчаса спустя, когда Боксер пришел в себя, его с трудом подняли на ноги и помогли добраться до стойла, где Люцерна и Бенджамин приготовили добрую постель из соломы.

Два дня отлеживался Боксер у себя на конюшне. Свиньи прислали ему большую бутылку лекарства, которую они обнаружили в аптечке, и Люцерна давала ему лекарство два раза в день после еды. По вечерам она лежала вместе с ним, развлекая его разговорами, а Бенджамин отгонял от него мух. Боксер утверждал, что не жалеет о случившемся. Если он вполне поправится, то сумеет прожить еще года три, и он предвкушал дни, которые будет мирно проводить в уголке большого пастбища. У него впервые появится время, чтобы учиться и духовно расти. Боксер решил, что остаток своих дней он посвятит изучению остальных букв алфавита.