Страница 9 из 42
Значит, решил нажиться на мне, жадный ты детина, — думал я, проходя мимо свежеокрашенной колонки, где с ведрами уже стояли в очередь три женщины. У последней, особенно бросившейся мне в глаза, ведра были большие, ржавые, на старом, широком, с поблекшей росписью коромысле. Стояла она понурившись, опустив широкие, по-деревенски крепкие плечи и ковыряя носком калоши камешек, выбившийся из земли. Вот они, истинные жители Малаховки. Как была она деревней, так и осталась. И даром же, что понастроили кирпичных пятиэтажек, не суть важно, что провели электричество. Дело в людях, в их внутреннем развитии. Как были вы деревенщиной, так и остались. И сделали для вида библиотеку, большую, хорошую, так разве же бываете вы в ней, начали от этого больше читать?! Бред какой! Времени на это нет, хоть и в городе живем. Как выйдешь на окраины — огороды, скотные дворы, поля засеяны. А там работать надо! Огороды надо полоть, поля удобрять и окучивать, скотину пасти, кормить, доить, мыть и чистить. Вот на что время надо тратить, а не на книги какие-то…
Я иногда заходил в библиотеку. Женщина там уж больно хорошая работала библиотекаршей, читать даже не умела. Я помогать ей приходил — книги расставить, опись сделать — и всякий раз спрашивал: «Ну что, Клавдия Васильевна, много ли книжек у нас читают?» А она мне: «Ни одной не взяли за эту неделю, Димочка. Неинтересно им, что ли. А может, и правда привыкли по вечерам от усталости спать заваливаться. Я ведь тоже… так и не научилась читать, чуть-чуть совсем, только названия. А вот давеча электрик приходил, Боря такой, знаешь его? Просил у меня книгу про электричество. А я вот только и обложку-то прочесть могу, с трудом правда. Порылась — помню, что была у меня — ну и дала ему как его… Электроника предложила, он вроде полистал, а потом говорит мне — не то дала, дура старая. И ушел».
Уж я тогда смеялся. Со слезами на глазах. Сказку, говорю, вы человеку рабочему дали, как вы думаете, что он должен был сказать?…
А она и на меня обиделась.
Что с меня взять, говорит, дура же я старая! Ни черта в вашем электричестве не понимаю. И в книгах не понимаю. Вон, понаехало образованных в город, считать, писать умеют, так где же они все? Ко мне не приходят, читать не берут. И почему администрация на мое место умника какого не поставит? Да потому что за гроши эти, что мне за работу платят, никто даже в ус дуть не будет. А мне все хорошо — прибавка к пенсии. Только одиноко мне тут. Вот, ты заходишь иногда, Димочка, а так и поговорить не с кем.
Она обводила растерянным взглядом большой читальный зал с красивыми настольными лампами, и я тоже смотрел на эти новенькие, зеленые абажуры, которые должны были означать сидящих за добротными, лакированными столами читателей. Все для народа, все для поднятия культуры. И никого. И вечером всегда пусто и сумрачно, и ни одной лампочки не горит, только над столом библиотекарши. И кажется, что книги за спиной шепчутся, жалуются, что никому-то они здесь не нужны…
Так же, как и люди. Кто-то в верхах, кто-то, у кого есть деньги, преследует свои планы, а народ нужен лишь для прикрытия. Может быть, чтобы заслониться им от чего-то страшного, неотвратимо вытекающего из уродливых поступков; может быть, чтобы отгородиться им от своей совести.
Вот тебе и богатство. Везде оно — ключевая фигура. Именно поэтому я не убил исполнителей Лысого, потому что у него есть деньги, а, значит, есть и власть. Его опасно злить, он уже давно забыл, что такое совесть и правда для него есть нечто выгодное, искаженное до неузнаваемости.
Мы шли к окраинам, и я, оглянувшись на медленно ковылявшего следом за мной пса, подумал, что вот такие бедные женщины разве могут жить где-то в чистом, обеспеченном и с виду благополучном центре? Только на окраинах.
Асфальт становился все более растрескавшимся и вскоре вовсе сменился на бетонные, перекошенные от времени и движения грунта плиты. Дома стали больше двух- трехэтажными, совсем облупившимися, с ржавыми решетками на окнах и стенами, испещренными страшными, порою в два пальца толщиной трещинами. В таких домах было страшно жить. Они скрипели и шевелились по ночам, и с этим их движением сыпалась с потолка штукатурка, падали целые куски бетона, выбитые неимоверным усилием сдвигающихся стен, лопались со скрежетом старые трубы, по которым уже давно ничего не текло, рвались и искрили провода. Находиться в таких домах было опасно для жизни, и пол под ногами в любой момент мог провалиться потолком на головы жильцов снизу, но никто не уходил из этих домов. Потому что здесь всегда исправно горели электрические лампочки и грели обогреватели, но главным образом потому, что идти было некуда. Богом забытый угол мира, зона отчуждения.
Знавал я одно семейство, жившее к северу от того места, где мы сейчас проходили. У всех людей в Малаховке в жизни было неспокойно, словно это место, находящееся, если подумать, не так уж и далеко от Припяти с ее призраками и Станцией, было больше непригодно для жизни. Оно само предупреждало людей, но люди оставались глухи и безвольны. Так вот семейство это — супруги и трое детей, жили в одном из старых домов. Тогда была зима, и дом этот стонал от морозов, сдавивших стены. Все сидели по квартирам, топили печи и грелись у электрообогревателей, старались лишний раз не казать на улицу нос, потому что холода грозили его отморозить в считанные минуты. В ту ночь ничего не предвещало беды, но так всегда и бывает — вроде благополучно, а потом… как камнем с неба. Все именно так и произошло и на младшего ребенка — полуторагодовалого сынишку — среди ночи упал кусок потолка размером с футбольный мяч. И размозжил ребенку череп. С утра мать как обычно пошла к кроватке сына, обеспокоенная тем, что ребенок не разбудил ее ночью плачем, и увидела чудовищное…
И все равно жили. Боялись, с опаской смотрели на потолок, осторожно шагали по полу, страшась лишний раз не ударить в непрочные перекрытия, но жили…
Мы шли дальше, и на улице прибавлялось света. Город зазвенел стеклом, захлопал дверьми, застучал шагами, наполнился голосами и вот уже у водяных колонок выстраиваются длинные очереди, вот уже идут с лопатами мужики и бабы к окраинам. Весна берет свое, и скоро нужно уже сажать и сеять, полоть и поливать, чтобы жизнь продолжалась, не прерываясь ни на мгновение.
Замяукала под крыльцом оголодавшая кошка, залаяли возбужденные утренней свежестью собаки. Лис было вскинул голову, навострив уши, вслушиваясь в родные голоса, но потом передумал, снова понурился и поплелся дальше.
Бетонные плиты дороги медленно утонули в грязи и я вспомнил, что последнюю неделю почти не прекращаясь шли дожди, и прошедшей ночью тоже шел дождь и вот теперь все эти потоки, низвергнутые с высоты небес тем, у кого, уж несомненно, есть власть, не могли впитаться в глинистую землю; стояли мутными, тяжелыми лужами. И по этим лужам изредка проезжали запряженные толстоногим лошадьми телеги. Они месили вязкую глину, взбивали в лужах муть, превращая дорогу в сплошную серо-коричневую жижу. И лошади оскальзывались испачканными по скакательный сустав ногами и застревали телеги, и тогда возницы, ругаясь, и понося четвероногую скотину, спрыгивали в эту муть сами и вязли вместе с лошадьми, пытаясь сдвинуть утомленных животных с места.
Мы с Катериной шли под самым забором по узкой скользкой тропинке, и я, глядя под ноги, отмечал вялые, блеклые с зимы пучки травы, которые казалась сейчас такими яркими и желанными. Налетел порыв ветра, погнал по лужам рябь, заставил меня поежиться. Неуютные окраины Малаховки приводили меня в состояние уныния. Ума не приложу, как тут можно жить?!
Старые кирпичные дома закончились, начались искривленные временем избы, построенные из потемневших бревен, которые никогда не знали ни кисти, ни краски. И никогда не узнают. Теперь уже поздно, древоточцы давно пробрались в самое сердце бревен и скребутся в стенах твердыми челюстями. Теперь дерево уже не защитишь, и оно будет стоять столько, сколько ему отмерено истинным сроком. И все же эти дома куда надежнее тех трехэтажек из камня, в которых тебя окружает смерть.