Избранное

Что осталось?

От живого, материального Барбюса, от высокого сгорбленного человека с незатухающей папироской в углу тонкого сжатого рта не осталось ничего. Папироска потухла, письма не дошли, в пустом доме гуляет сквозняк.

Выдающийся писатель, ставший искренним ленинцем, он останется надолго жить на земле своими жгучими книгами.

Было время, когда мы не знали Анри Барбюса, и он не знал нас. Величайшее преступление совершалось в мире. Волей капиталистов, угнетателей двадцать миллионов людей столкнулись для взаимного массового убийства. Земля была изрезана рубежами огня, пропитана кровью, отравлена ядами. И в этом отвратительном кошмаре истребления, среди пламени и грохота чудовищных пушек, неизвестный солдат французской армии, рядовой Барбюс, встал из окопа; он встал и громко сказал подлинную правду о войне, — эту страшную голую правду, не закрашенную ложью генеральных штабов и наемных патриотов.

Просто и честно написал Барбюс свою книгу. Но такова сила нашего писательского ремесла, такова мощь художника, вдохновленного гневом, — голос Барбюса был услышан везде. Сквозь хвалебные гимны полковых священников, сквозь оркестры военной печати, сквозь громы пушек ясно и грозно прозвучал этот голос. Его услышали как братский оклик миллионы обессиленных людей на фронте и в тылу воюющих стран. Его услышали как приговор себе организаторы войны, палачи народов. Его услышали как призывный сигнал противники войны, рассеянные и задавленные. Его услышал как важное свидетельство великий Ленин, уже готовивший из швейцарского заточения победный штурм российского капитализма.

Есть книги-шуты, и книги-певцы, и книги-пророки. Книга «В огне», лучшая из книг Барбюса, — это книга-боец. Боец не в нарядных доспехах, не в ярком сиянии победы, — боец с бледным лицом, в изорванном, окровавленном платье, подымающий длинные, худые руки вверх, вооруженный только священным гневом, неотразимой правотой обманутого, преданного, истерзанного капитализмом человечества. И этот боец оказался страшнее многих иных. Он прорвался через кордоны молчания и лжи, окружавшие войну, он сорвал с нее официальные покровы героизма, показал ее настоящий вид, ее подлинную, страшную харю. И книга Барбюса вместе с его именем останется жить века, как непреложный человеческий документ, как большое творение реалистического искусства.

Прекрасной книгой о войне по-настоящему только началась славная и громкая творческая жизнь Барбюса. Книга дала ему мировое имя и всеобщее признание. Буржуазия с почтением и похвалой заговорила о нем — она хотела купить его славой и знатностью в своем кругу, она мечтала замирить его смелое, воинственное перо, она готовила ему академические лавры жреца чистого искусства. Она плохо знала Барбюса.

Искусство не было его самоцелью. Он писал книги кровью своего сердца. Он искал правды и пути в хаосе капиталистического общества; правды прежде всего для себя самого, честного человека, честного сына своего народа. Он искал большой и надежной силы, которая могла бы предотвратить, остановить, опрокинуть страшный призрак новой надвигающейся войны, приближение которой он, содрогаясь, чувствовал.

И эту правду, и эту силу, могущую спасти человечество, Анри Барбюс нашел в рабочем классе: он понял, что рабочий класс исторически призван защитить человечество от нового истребления, уничтожив капитализм, установить справедливость, вернуть миру спокойствие, юность, счастье.

Поняв это, Барбюс, как честный человек, как писатель-общественник, сделал для себя все выводы. Без оглядки назад он связал свой путь с путем рабочего класса, свою жизнь — с миллионами скромных и трудных жизней рабочих, эксплуатируемых, приговоренных к капиталистической каторге. Свое перо, лучшие мысли своей большой, умной головы он отдал рабочему классу и сам стал в ряды его боевого авангарда. Антимилитарист нашел себя в пролетарском революционере, гуманист пришел к высшему и законченному гуманизму — социалистическому…

1935

Август

Имя подходит его внешности. У него выразительное, четкой и красивой лепки лицо, гладко бритый череп, могучий торс, твердый подбородок, ироническая улыбка римских скульптур. Но Италия тут ни при чем. Крепкую шею облегает мягкий воротник деловой куртки. В окно смотрят бетонные индустриальные корпуса. На столе выстроилось строгое телефонное серебро. Пока оно еще молчит.

Август приходит в редакцию первым. Отпирает секретариат, садится за стол, звонит. Приносят стопку экземпляров. Он берет один сверху, разгибает новенький фальц, перекладывает страницы, смотрит заголовки и углубляется в чтение.

В громадном здании чисто и пусто. Уборщицы выносят из редакционных кабинетов ночной бумажный мусор — гранки, оттиски, полные газетные полосы, истерзанные поправками, росчерками, гигантскими цветными вопросительными знаками. Шесть часов назад каждый лист, каждый из вот этих мокрых шершавых клочьев с оттиснутыми на них строками имел значение, играл роль, участвовал в грандиозном очередном столкновении обстоятельств, машин, людей, событий, мыслей, совокупно и кратко именуемом «номер». Сейчас — все миновало. Вылупившийся из обильной рукописной и корректурной шелухи, утренне свежий, задорно решительный, окончательный, непоправимый, новый газетный номер лежит на столе. Миллионы его близнецов в эту же минуту мчатся во все концы в скорых поездах, плывут на пароходах, несутся в самолетах, путешествуют в сумках письмоносцев. И остановить поезда нельзя. И задержать самолеты невозможно. Номер вышел, он не вернется никогда. Здесь его и не ждут.

Август читает номер, как будто не он шесть часов назад брал его с конвейера гигантской ротации, не он рыскал взором по читаным-перечитанным, правленым-переправленным, подписанным полосам, не он заглядывал в него еще разок в полумраке автомобиля, возвращаясь на рассвете домой. И он прав. Одно дело — делать номер, мастерить, строить его, вынимать из редакционной утробы. Другое дело — рассматривать глазами читателя уже живое, самостоятельно существующее газетное создание. Номер пошел в мир, он зовет, хвалит, бьет, смешит, печалит, радует, и Август может только наблюдать, с уважением и гордостью, как действует рожденный при его помощи однодневный и вполне взрослый младенец.

Посидев над газетой, он откидывает ее в сторону, и с этого момента она становится вчерашней. Сегодняшний номер это тот, который начинает вычерчиваться на макетном листе, по контурам, решенным редактором ночью. Август спокойно рисует варианты верстки. Ему тихо, ему хорошо. Но день шлет в комнату первые брызги. Оживают телефоны. И приходит к Августу комсомол.

К своей партийной нагрузке — редакционному комсомолу — Август относится не как ко бремени, а как к ценной ноше, которую держит на руках с отцовской заботой. Не только собрания, доклады, политический уровень и деловая квалификация молодежи занимают его. Он старается разгадать и изучить облик каждого отдельного парня и девушки, помочь ему развернуться, оформиться. Он вникает в личные заботы молодежи, в ее бурные переживания. Не стесняясь, рассказывают Августу его питомцы свои истории. Он подходит к ним не как добродетельный папаша, а как старший друг, трезвый к фактам, но не бесчувственный к романтике. В этот ранний час молодые люди двадцатого столетия выходят из августовой комнаты с сияющей улыбкой и еще не высохшими слезами в уголках глаз. Так бывает на смятенном весеннем небе: в одном углу густо нахмурились тучи, пересеченные косой сеткой жестокого ливня, а в другом углу уже счастливо сверкает солнце, и торжественная радуга празднично подпирает своды небесного метро… День уже полностью вступил в свои права. В коридорах захлопали двери, дежурные, секретари отделов и заведующие начинают работу, и такова уж привычка — они не могут не зайти в секретариат к Августу, не расспросить его часто о том же, что Август вправе опросить у них, или хотя бы только посмотреть на чисто выбритый овал августовского лица, убедиться, что все в порядке, что жизнь идет, что выходных дней у газеты не бывает, что надо работать сегодня, как вчера, как завтра. И Август, встречая каждого, не удивляясь никому, приветствует всех ровно, спокойно, ясно.