Избранное

В своем с небрежной роскошью обставленном журналистском кабинете, в полумраке за толстой броней оконных штор, обороняющих столичный небоскреб от свирепого солнца, виднейший социалист, редактор, дипломат, говорил мне с улыбкой ехидного сочувствия: «Но ведь они же, эти ваши друзья, они ведь не смогли использовать даже десятой доли наших, социалистических ошибок. Карамба, будь я коммунистом, задал же бы я перцу этим канальям-социалистам вроде меня самого!»

Веселый социалист был прав, но только задним числом. Первый месяц республики был хоть тяжелым, но плодотворным для партии. За этот месяц, в толчках боевой действительности, под ударами испанских Тучковых и шейдеманов, в огорчениях собственных промахов, партия повзрослела и поумнела на пять лет. За этот месяц она очень во многом перестроилась, обновила к лучшему свои лозунги. И — сразу сошлась на короткую ногу с тысячами рабочих, крестьян, батраков, еще вчера смотревших в рот веселому социалисту, а сегодня ищущих настоящего, братского руководства в начавшейся смертельной борьбе.

Партию и ее лозунги поняли, оценили, приняли. Горняки Астурии, металлисты Бискайи, рыбаки атлантических портов доверили испанским большевикам командование жестокими стачечными боями. Революционные синдикаты, объединенные вокруг «комитета реконструкции», заговорили полным голосом на собраниях анархистской конфедерации труда. Анархисты вытаскивали красных оппозиционеров с заседаний буквально на руках, приставляя им револьверы ко лбу. За революционной профоппозицией ушли и еще уходят тысячи рабочих, разглядевших, кто такие анархисты.

Батраки Андалузии, крестьяне-бедняки Валенсии зовут коммунистов к себе. Они разузнают адреса отдельных большевиков, ищут их на дому, предлагают деньги на проезд — лишь бы приехали, лишь бы организовали ячейку и научили бы, как драться, как защищать свои права перед помещиком, перед главным арендатором, против кацика — всемогущего помещика-помпадура, испанского предводителя дворянства. Были случаи, приезжие из деревень разузнавали, когда кончается срок заключения коммунистов, приезжали к воротам тюрьмы и вышедших на свободу ребят тут же, от ворот, тащили к себе, на собрание: расскажи, научи, посоветуй, что делать. Выражаясь нашими обиходными словами — не успела еще Испанская компартия по-настоящему повернуться лицом к рабочему классу и угнетенному крестьянству, а рабочий класс и крестьянство уже сами повернулись лицами к партии.

Но тут сразу проступила другая беда. Если партия была слаба в политике и идеологии — еще слабее и сырее оказалась она в организации и в методике своей работы.

22

Задержать в партийных резервуарах прихлынувший бурный поток революционных рабочих и крестьян, организовать его, элементарно обучить или хотя бы поверхностно освоить — это пока мучительно трудное, временами даже непосильное дело для испанских коммунистов. Они горят этим делом, отдают себя целиком, они с фанатическим упорством, работая круглые сутки без отдыха, без сна, силятся овладеть сложным, бурливым, нежданно быстро свалившимся на них достоянием. Но организация еще слаба и дырява, язык пропагандистов и партийной печати туманен, слабо конкретен, он скучен, сер и сух для горячей, темпераментной испанской массы. Деловая постановка работы на местах и даже в центре пока кустарна, иногда отдает наивностью старых студенческих кружков. Результат — масса приходит и проходит, она здесь налицо, но когда нужно что-то сделать, конкретно и четко провести — она, эта масса, неощутима, проливается куда-то, как вода между неумело растопыренными пальцами.

Так случилось и на выборах. Десятки тысяч угнетенных приходили на митинги партии, бурно поддерживали ее лозунги, демонстрировали уличными шествиями, песнями, знаменами, значками. Но, когда понадобился серьезный, некрикливый, деловой, очень крепкий организационный напор, чтобы митинги, песни, лозунги и прокламации превратить в кучу избирательных бюллетеней — этого напора не нашлось.

Обнаружилась самая неприглядная организационная бестолочь, почти полное отсутствие аппарата, ничтожное число обученных активистов, беспомощность даже в таких вещах, как печатание и расклейка избирательных афиш. (Исключенная из партии группка Маурина неизвестно на какие шиши отпечатала громадные афиши, на которых, за неимением своих рабочих, проставила рядом с именами своих «вождей» имена арестованных рабочих-большевиков, без их разрешения и ведома.) Никто не ходил по рабочим квартирам, даже на митингах слушателям не втолковали крепко необходимость явиться на выборы и голосовать.

Будь коммунистами по всей Испании разумно сосредоточено к избирательной кампании столько энергии, сколько в одном заурядном советском районе прилагается для одной посевной кампании, — партия имела бы в учредилке двенадцать мест. Настроение, политические симпатии крестьянской массы в ряде провинций вполне это допускали.

…Конечно, жалко. Но в конце концов — шут с ними, с этими местами. Не в них сейчас дело. Прозвучит ли боевой призыв против буржуазно-помещичьего режима с трибуны учредилки или с сотен трибун в стране, это оперативно не так уж важно.

Гораздо важнее для компартии апрельская революция как испытание и как урок. Испытание пройдено плохо. Урок должен быть усвоен хорошо. И, черт подери, ведь есть же чудесные условия для обучения и роста!

И кортесы и их деяния, их решения кувыркаются на самой поверхности политической жизни сегодняшней Испании, не проникая внутрь, в ее закипающую гущу.

В рабочей и крестьянской среде завтрашний и даже сегодняшний день может оказаться в руках партии — если только эти руки будут способны держать и удерживать.

Весь юг Пиренейского полуострова клокочет возрастающим революционным приливом. Бедняки Андалузии, разгибая спины, берут цепкими, провяленными под жестоким солнцем коричневыми руками своих почтенных господ — уважаемых гидальго — за шиворот, за глотку. Партия должна быть здесь: она уже здесь, но надо ярче, тверже, четче!

И до зимы здесь, пусть хоть в одном городе, должен собраться первый Совет — пусть не как орган власти — как первый центр объединенной классовой борьбы рабочих и крестьян за свои права, как первая веха пролетарской, пусть пока демократической пролетарской испанской революции.

23

Русские, как известно, пьют чай, а испанцы, как известно, пьют кофе. Раньше испанцы, как известно, пили шоколад, но потом, как известно, вкусы за Пиренеями начали меняться, и сейчас, зайдя в дверь, над которой висит вывеска «Шоколад», вы наверняка получите чашку кофе, но вряд ли достанете чашку свежего шоколада. Вам не откажут в этом легком, бодрящем, чуть-чуть детском напитке, но придется подождать, пока вашу порцию специально приготовят в кастрюльке. Однако мало кто знает, где в Мадриде можно получить изысканную чашечку совсем настоящего чистого кофе со своим подлинным, настоящим ароматом.

Все это мне рассказали, сопровождая подробностями, а потом отвели, с оттенком торжественности, в маленькую кофейню на бульваре Реколетто, за пышным садом военного министерства, вблизи высокомерного особняка «президенция де консехо де лос министрос».

В кофейне оказался не только настоящий бразильский кофе, но и настоящие испанские интеллигенты. С утра до ночи сидят они здесь, тщательно выбритые, причесанные, даже припомаженные — не чета своим коллегам во Франции, Америке и России. Они смотрят чуть расширенными глазами сквозь голубой дымок папиросы и спорят, очень быстро, хотя никуда не торопятся. Спорят о Ницше, о Муссолини, о Горьком, о Мустафе Кемаль-паше, о Чарли Чаплине, о генерале Санчесс Герра и о тореадоре Бельмонте.

24

Они все знают, эти сухощавые люди с тонкими лицами, с язвительной и нервной усмешкой, с культурной проседью в волосах, с толстой папиросой в длинных бледных пальцах. Их ничем не удивишь. Они все знают, вернее, почти все.