Избранное

Слухи текут и проникают через все оцепления и заграждения. Они противоречат один другому, создают картину, полную неопределенности и растерянности.

Будет ли сохранен рейхстаг? Если он будет распущен, то когда: сейчас или немножко погодя? Кто будет председателем рейхстага? Гитлеровцы, претендующие на этот пост для своей партии, скрывают до последней минуты имя своего кандидата.

А главное — Клара.

Откроет ли она в самом деле первое заседание? Будет ли это допущено?

Осмелится ли старая коммунистка выйти на председательское кресло перед лицом фашистов и социал-фашистов и сказать с этого места свое большевистское слово? Хватит ли у семидесятипятилетней старухи сил выступать перед этим сборищем врагов?

Все знают, что судьба созываемого сегодня рейхстага решается не здесь, а в маленьком именин, где отдыхает президент Гинденбург. Туда выехала головка правительства: канцлер Папен, военный министр Шлейхер, министр внутренних дел Гайль. Па-пен предложит сегодня Гинденбургу проект «президентского правительства», которое будет править, не опираясь на рейхстаг.

Уже с трех часов начинает собираться толпа у полицейских оцеплений, окружающих рейхстаг. Через заградительные посты протекает тонкая струйка обладателей входных билетов. Рейхстаг быстро наполняется. Его зал имеет необычный вид. Вся правая треть депутатских мест заполнена сплошной массой коричневых рубашек. Вся гитлеровская фракция явилась одетой в военную форму штурмовых отрядов. Фракция в форме — полное впечатление, будто в зал ввели роту солдат. Фашистские депутаты отличаются друг от друга только нашивками и значками, указывающими на принадлежность к полку. Обладатели более скромных нашивок почтительно переговариваются со своим начальством.

Центр и социал-демократическая фракция пугливо жмутся в своих пиджаках, оттесненные гитлеровской ротой. Это они открыли двери фашизму в этот зал. Открыли, а теперь вынуждены уплотняться на своей уменьшенной площади…

Дипломатическая ложа полна. Послы великих держав внимательно и жадно разглядывают необычный облик рейхстага. В правительственной ложе пусто. Ни одного человека. И все знают — почему. Сейчас правительство оформляет закрытие рейхстага.

Три часа. В зале мертвая тишина. В двери входит и медленно идет к трибуне седая Клара. Ее ведут под руки две женщины — коммунистические депутатки. И в тот момент, когда Клара поднимается на ступени президентской трибуны, тишину разрывают громовые приветствия коммунистической фракции.

Трижды раздается «Рот фронт!» в притихшем зале. Клара поднимается на трибуну. Она занимает председательское место.

Целую неделю ее травили газеты всех без исключения буржуазных партий и направлений. Ей угрожали нарушением неприкосновенности, полицейскими репрессиями, арестом, даже избиением и убийством. Но старая большевичка не испугалась.

Собрав остаток своих сил, она прибыла сюда и отсюда, с этого высокого места, возвышает свой голос перед лицом врагов и говорит им боевые слова, слова, призывающие рабочие массы к борьбе против капитализма и его лакеев.

В рейхстаге ждали, что Клара ограничится несколькими словами официальной формулы открытия и этим закончит свою «демонстрацию». Вместо этого рейхстаг вынужден в первый и, может быть, в последний день своего существования услышать большую политическую большевистскую речь, ярко рисующую тот тупик, в который зашла современная капиталистическая Германия.

Ровным голосом, только изредка притихая и делая краткие паузы, Клара Цеткин говорит о миллионах безработных, стоящих за стенами германского парламента. Она говорит о режиме чрезвычайных декретов, президентских «кабинетах» и других измышлениях и ухищрениях правящих классов, старающихся маневрировать и удержать власть в трудные, критические дни Германии, пораженной кризисом и угрозой гражданской войны.

Клара говорит о бурном социалистическом строительстве в СССР — единственной стране, не зависящей, как Германия, от рабских, захватнических договоров, подобных Версальскому. Клара призывает к единому антифашистскому фронту. Она поворачивается лицом к застывшей, безмолвной коричневой гитлеровской сотне, и взгляды двух партий, двух классов, двух вражеских лагерей встречаются.

Речь идет к концу. Зал удивлен и шепчется: сколько еще силы и огня у старой большевички!

— Я открываю рейхстаг, выполняя свой долг как старейший депутат. Но я надеюсь, что еще буду иметь радость дожить до того, что открою как старейший делегат Первый Всегерманский съезд Советов.

Шестая, коммунистическая часть германского парламента бурно аплодирует. Остальные пять шестых безмолвствуют. Пожелание седой Клары звучит как пророчество. Пусть не верят пророчеству коричневые рубашки, католические сюртуки и социал-демократические пиджаки. Мы знаем страну — там большевистская фракция составляла крохотную кучку в громадной толпе черносотенной Государственной думы. Эта капля разлилась в океан, она залила шестую часть света. Одна шестая — это совсем не плохо.

Обреченность реет над пышным и сумеречным залом собравшегося в Берлине парламента. И только предостерегающий голос старой большевички произнес вещие слова, полные ясности и боевой воли к раскрепощению миллионов трудящихся Германии.

1932

В норе у зверя

Пешеходы медленно переправлялись через асфальтовую ширь Елисейских полей. Они скоплялись на тротуарах, у перекрестков, дремотно следили за лакированной струей автомобилей, смотрели, как полицейский ажан в пелеринке останавливает поток. Перейдя половину улицы, опять ждали на срединном островке, пока не застынет на несколько секунд другая, встречная струя авто. Тогда перебирались дальше, на тот берег улицы. Машины обступили людей со всех сторон. Они текли непрерывно и

бесконечно в шесть рядов, во всех направлениях, они отстаивались на углах и у ворот, они умильно и назойливо выглядывали из роскошных витрин автомобильных магазинов, умоляя купить, нанять, взять с собой. Послушные, безмолвные эмалированные собаки — их расплодили без числа, а теперь обнищалые люди не в силах содержать это стадо на колесах, не в силах поить маслом и бензином; люди отступаются от машин, предлагают их за четверть цены, бросают их: в сараи тускнеть и стариться.

Мы пересекли поток Елисейских полей, миновали величественные и безлюдные автомобильные салоны, и новое кафе с сафьяновыми креслами, расставленными по тротуару, и подземный пляж-кабак Лидо, и святилище американского отеля Клэридж. Париж богачей и иностранных бездельников готовился к ежедневному великолепию второго завтрака. Мы свернули на узкую улицу Колизе.

Дом номер двадцать девять был обыкновенным, слегка закопченным домом боковой парижской магистрали. Нижний этаж занят автомобильной прокатной конторой и гаражом. Во втором этаже, на двери, несколько дощечек с надписями.

Позвонили. Высокий господин в пенсне, с прической ежиком, с седыми усами, скупо приоткрыл дверь. И спутник мой, слегка волнуясь, спросил:

— Не могли бы мы видеть его превосходительство русского генерала Миллера?

Секретарь ответил на хорошем французском языке:

— Его превосходигельство генерал Миллер выехал из Парижа на пятнадцать дней.

— Мерси.

— Силь ву пле.

Дверь закрылась. Машинально и молча мы спустились по ступенькам. В гараже мыли машину. Мы вышли обратно на улицу Колизе.

Тут же, у ворот двадцать девятого номера, забыв о конспирации, я горячо втолковывал своему спутнику-французу:

— Нисколько не важно видеть именно генерала Миллера! Пожалуй, он даже наименее интересен из всей головки белой эмигрантской военщины. После исчезновения генерала Кутепова официальным главой организованных остатков белой армии был избран Миллер вовсе не как самый умный, или самый активный, или самый храбрый из белых генералов. Скорее как самый бесцветный и дипломатичный. Нужна была фигура для представительства, для внешнего мира. Фигура, которая заслоняла бы подлинных оперативных руководителей и при этом не мешала бы им. Кутепов всех скрутил в бараний рог, он всех держал в крепкой своей лапе, грозно правил в Общевоинском союзе сначала именем Николая Николаевича, а потом своим собственным. Недаром звали его подчиненные: «Кутеп-паша»… Генералы Шатилов, Абрамов, Драгомиров, Лукомский, Бредов, Витковский, адмирал Кедров — вот настоящие хозяева эмигрантских военных кадров. Серенький Миллер не мешает им. Вернемтесь назад. Миллера, наверно, кто-нибудь да заменяет. Уж такой обычай у всех русских людей. Может быть, нам повезло: мы увидим зверей более хищных, чем те, что обычно показываются здесь наружу.