Избранное

Большой день сегодня в Гамборне. Приехал и будет выступать в летнем театре берлинский «Красный рупор».

Уже с четырех часов дня у летнего сада собираются люди. Они спорят и возмущаются. Неужели так и будет, как объявлено сегодня в газетах?!

А в газете сегодня сказано, что на спектакль берлинской рабочей труппы «Красный рупор» смогут попасть только члены Коммунистической партии Германии. Не потому, что так хочет труппа, не потому, что так хочет партия. Потому, что так хочет полиция. Потому, что «Красному рупору», ввиду антигосударственного характера его репертуара, запрещены всякие публичные представления. Труппе дозволено выступать только на закрытых собраниях партийных организаций.

В Гамборне есть театр, несколько хорошо обставленных звуковых кино. Они пустуют, владельцы прогорают. А сегодня весь город собрался у дверей летнего театра, весь город хочет посмотреть и прослушать «Красный рупор».

Уже в четыре часа полиция устанавливает свой контроль у входа в театр. Предварительно осматривают зал, — не пробрался ли кто с утра. И потом начинают проверять входящих.

Они делают это с полицейской и с немецкой точностью.

— Только члены партии имеют право входа. Только члены партии. Предъявляйте ваши партийные билеты. Только члены партии! Вернитесь, мадам, у вас книжка МОПР, по ней пройти нельзя. Только члены партии. Члены семьи? Только если они члены партии. Остановитесь, господин. У вас не уплачены членские взносы за три месяца. Ваш билет недействителен. Вы не можете пройти. Что? Вы внесете деньги потом? Ваше дело. Но сегодня вы в театр пройти не можете.

Полицейский проверяет уплату большевиками партийных взносов, — вот последний успех государственного правового порядка в Германской республике.

В семь часов, после вступительных речей гамборнского агитпропа, в превеликом напряжении и волнении зала, под грохот аплодисментов выступает весь ансамбль «Красного рупора» в полном составе — восемь человек. Девятый сидит за роялем. И до полуночи — пять часов без передышки — комсомольские актеры занимают сцену. Передышка на пятнадцать минут дается только слушателям — труппа во время антракта продолжает работать: продавать брошюры, ноты, граммофонные пластинки с революционными песнями.

Пятеро парней и три девушки — чего только не вытворяют они за весь вечер на дощатых гамборнских летних подмостках!

Поют. Сами при этом играют, нагруженные цимбалами, бубнами, барабанами, шумовыми инструментами.

Танцуют. Маршируют по сцене со знаменами.

Декламируют в одиночку и хором. Разыгрывают пьески, одноактные скетчи и одноактные трагедии. Переодеваются тут же на сцене. Тут же переставляют и декорации, вернее — бутафорию, очень простую, убогую.

Это очень похоже на «Синюю блузу» и сродни нашему Траму[12]. Только еще больше насыщено и пересыщено политикой. Ребята извергают целые тучи тезисов и лозунгов, они прочитывают под музыку и барабан целые резолюции.

У нас бы это осудили, особенно по нынешним временам, когда нет никакой необходимости пришивать агитацию ко всему, что попадается под руку. Здесь, где рабочий, да и то далеко не всякий, имеет единственным завоеванием свою сознательность, политическая часть спектакля поглощается жадно, как брызги воды на раскаленном железе.

Три четверти программы рассказывают о Советском Союзе. Пятеро парней и три девушки, поминутно переодеваясь, напяливая на себя то кепки, то генеральские фуражки, то красные косынки, то интеллигентские шляпы, обстоятельно изображают и Октябрьскую революцию, и гражданскую войну, и восстановление промышленности, и борьбу с оппозицией, и Днепрострой, и что хотите. Они то падают грудой трупов, то маршируют колонной победителей, то ползут по полу, вредительски изничтожая воображаемые машины, то, лихорадочно крутя руками, перевыполняют план.

Горняки Гамборна, притаив дыхание, смотрят и слушают жизнь Советской страны в нехитром, но бурном изображении берлинских комсомольцев. Они неистово хлопают краснофлотцу, колхознику, они кричат «пфуй!» оппортунисту (дымчатые очки, унылые висячие усы), попу (широкая юбка, шляпная картонка на голове) и кулаку (страшное существо с оскаленными зубами, с черной бородой из конского волоса). Они укоризненно рассматривают неопределенно одетое суетливое существо, именующее себя «дер фальше ударник»— лжеударник. Они подпевают советским песням и отбивают такт ногами.

Под плясовую музыку на сцену плывут три девушки в пёстрых до земли платках, под русских баб. У нас опять-таки осудили бы их наряд. Сказали бы: лубочная деревенщина, подчеркнутый национализм, шовинизм…

Нет, здесь это выглядит и звучит иначе. Здесь пестрый российский платок воспринимается как живой символ реальности большевизма и Страны Советов. «Бабам» хлопают до исступления. Но сзади, у входа, что-то творится. Что-то заварилось. Шум, споры.

Музыка останавливается. Танцовщицы застыли, стоят смирно, успокоительно улыбаются публике. Сколько таких скандальных историй доводится претерпевать этим боевым девочкам!

В проходе появляется полиция. Оказывается, здесь только что совершено преступление. В зал пробрался комсомолец, а ведь полиция разрешила доступ на спектакль только членам партии. Чиновник и двое полицейских шагают к эстраде. Представление будет прекращено перед самым окончанием. Этого требуют власти. Они требуют еще и штрафа с распорядителей спектакля.

Нет, спектакль не будет прекращен. В страшной ярости, в лютой злобе, сжимая черные кулаки, горняки преграждают полиции путь на сцену. От рева сотен голосов можно оглохнуть.

Одну секунду кажется неизбежной кровь. Окруженные со всех сторон, помутневшие от страха, полицейские хватаются за оружие. Это их движение вызывает внезапную холодящую тишину.

Еще одно мгновение… Полицейские поворачивают назад. По мере того как они, приближаясь к выходу, ускоряют шаг, вслед им возобновляется громовый рев — уже веселый, смешанный со свистом и издевательскими аплодисментами.

Горняки возбужденно усаживаются на стулья, долго оглядываясь назад, на выход. Музыка возобновляется. При всеобщем восторге три молоденьких бабы в российских, в советских платках, окаменевшие на время стычки с полицией, оживают.

Они пляшут тихо, потом все быстрее, потом совсем буйно и радостно. Они пляшут «яблочко». Не всегда и не везде плясать «яблочко» — простая и доступная вещь.

Эссен — Дуйсбург — Дортмунд — Гамборн

1932

Женева — город мира

1

Лозаницы завидуют. Ах, как они завидуют этим толстым, самодовольным женевским ханжам. Если бы могли лозаннцы, утопили бы в озере всю Женеву.

Который год везет Женеве и дьявольски не везет Лозанне. Ведь, кажется, ничем Лозанна не хуже Женевы. Даже лучше. Веселее. Французистее. Нравы свободнее. Еда вкуснее. Женщины снисходительнее. И все это зря. Все пропадает без применения.

От самого двадцать третьего года никак не могут лозаннцы заманить к себе хорошую, хлебную конференцию. Все попадает другим городам. Одну конференцию обещали им наверняка — репарационную. Так она, несчастная, никак не может собраться. Уже три раза ремонтировали лозаннские трактирщики свои заведения. И все понапрасну.

Лозаннцы скрипят зубами, когда начинают пересчитывать все блага, что валятся каждый год на Женеву. Сколько собраний, пленумов, конференций, комиссий, подкомиссий, конгрессов, — и все это достается только одному городу. Как бы ни повернулись дела, что бы ни постановили великие и малые державы, — все всегда поворачивается Женеве на пользу. В двадцать пятом году в Женеве должна была состояться долгожданная конференция по разоружению. У лозаннцев только слюнки текли. Конференцию отложили на неопределенное время. Лозаннцы плясали от радости. Но в утешение Женева получила подготовительную комиссию: целых шесть сессий — по существу еще шесть добавочных конференций, да еще седьмая, отложенная и все-таки состоявшаяся. Лозаннцы ходят черные от злобы. Женевцы холодно торжествуют.