Избранное

И Берлин — знаменитая Фридрихштрассе все больше теряет свою роль как руководящая городская магистраль. В эпоху развития капитализма главная улица возникала и развилась как протест против молчаливой замкнутости феодальных замков. На главной городской улице в крикливой суете соперничества торговцев развивалась буржуазная демократия. Беднякам было предоставлено неотъемлемое право ходить между экипажей богатых людей и ронять слюнки на заманчивые витрины с товарами. Сложная сутолока главной улицы восхвалялась как привлекательная картина жизненного многообразия, как кипучая выставка безграничных человеческих возможностей. Она вдохновляла писателей от Гоголя и Дюма до Синклера Льюиса, давшего нам в романе «Главная улица» железную безвыходность мещанского быта захолустного американского городка.

Но капитализм дозрел и перезрел, он каждый день отметает коленкоровые занавески демократии. Богатый уже не хочет гулять по одной улице с бедным и тереться об него плечом. Не хочет даже видеть его. Буржуазия и пролетариат уходят с главной улицы, кристаллизуются на разных концах города. Так создались в Берлине: на севере — Норден, мрачный, голодный, всегда несчастный и злой пролетарский квартал, и на западе — Вестей с Курфюрстендаммом, новые послевоенные проспекты, чудесные частные дворцы, утопающие в парках, целые улицы из одних только театров, кабаре, роскошных кабаков. Между двумя классовыми полюсами доживает свой век Фридрихштрассе, отданная мелкому мещанству и провинциалам, считающим своим долгом шумно топтать прославленные тротуары.

И в Ленинграде, в городе, одно имя которого говорит о великом социальном перевороте, главная улица закономерно отмирает в своем прежнем применении. Северная столица растет больше всего на окраинах. Именно здесь, по соседству с заводами и мрачным рабочим жильем, оставшимся от старого времени, вырастают целые улицы новых домов, где располагаются рабочие семьи. Сюда, на окраины, коммунальные органы гонят всю свою энергию, и электрическую и человеческую. Здесь вспыхивает все больше фонарей, прокладывается все больше трамвайных линий, проводов, подземных труб, мостовых. Здесь все оживленнее, все светлее, все живее, все радостнее. И здесь, по окружности города, все шумнее бурлит пузырьками кипяток новой жизни.

У Нарвских ворот, почти на том самом месте, где некогда 9 января царская сволочь расстреливала безоружных рабочих, выросло громадное серогранитное здание. Издалека видны его залитые солнцем подъезды.

Вместе с непрерывной струей людей вы подымаетесь по ступенькам, попадаете в вестибюль, быстро, несмотря на многолюдство, раздеваетесь у вешалки, проходите вперед по широкому, просто, но нарядно отделанному коридору.

Это клуб? Да, пожалуй. Здесь есть читальня, библиотека, шахматные комнаты, военные и научные кабинеты, тиры для стрельбы и длинные столы для игры в пинг-понг, комнаты отдыха и музыкальные комнаты, стенная газета, кино и радио.

Клуб ли это? Пожалуй, не клуб. Здесь нет запыленных полотнищ с лозунгами прошлогоднего дня Парижской коммуны, подвешенных накрест по всей стене. Здесь нет наляпанных на стену плакатов, разъясняющих рабочему, как ему унавоживать землю и как разводить племенных быков. Нет здесь вырезанной из газеты и пришпиленной к стене передовой статьи о положении в Марокко, которую каждый посетитель либо прочтет, либо не прочтет утром в самой газете, но не станет рассматривать, приткнувшись носом к стене, в час вечернего отдыха. Здесь никто не кричит, не тормошит пришедшего, спокойные цвета стен и мебели успокаивают, настраивают на сосредоточенный лад. В эпоху социалистического строительства все должно иметь свое место — у станка работать, на митинге кричать, в клубе отдыхать и думать. Должно, но выходит не по-должному. Как часто еще мы у станка митингуем, в клубе непосильно работаем, а на митинге со звучным храпом отдыхаем!

Открыв еще одну дверь, вы видите просторный колодец громадного театрального зала почти на три тысячи мест, каких мало есть по размерам и не было еще по качеству ни в Москве, ни в Ленинграде. Эта громадная аудитория построена талантливыми архитекторами с удивительным вкусом, благородством; она сочетает в себе внушительную мощь с уютом настоящего удобства. Вот и здесь доказано, что истинная революционность заключается не во внешних мелочах и выкриках, а во внутренней сути замысла. Театральный зал выдержан в спокойных, не режущих глаза тонах, он не кричит плакатами, но первый же взгляд говорит вам, что эта постройка не для старого, а для нового, социалистического общества. Нет резкого разграничения между коробкой зала и сценой. Нет преград между ярусами. В старом театре каждый балкон имел отдельный подъезд, проходы между партером и амфитеатром были замурованы, «чернь» была наглухо отрезана от знати. Здесь же, если ткачиху Козолупову выберут в президиум, она спокойно встанет и в одну минуту по прямой дорожке, без всяких барьеров и препятствий спустится из-под самого потолка на сцену.

В театральном зале Дома культуры гастролируют лучшие труппы Москвы и Ленинграда. Еще несколько лет назад играть в клубе у актеров называлось «выезжать на халтуру». Пьесу везли без полного комплекта декораций, с сокращенным составом ролей и сцен, часто выбрасывали целые действия, не без основания полагая, что районная публика все сожрет. Так оно и было, пока культурное движение советской страны не доросло до таких клубов, как Нарвский. Порядок вещей перевернулся. Театральная труппа, какого бы высокого академического калибра она ни была, считает за честь играть перед этим огромным, величественным, красивым зрительным залом. Спектакль в Доме культуры приподымает, подтягивает исполнителей, наполняет их ощущением совсем особой, доселе незнакомой нам ответственности.

Больше всего это подтягивает, конечно, самих посетителей. Здесь, в Доме культуры, есть то, чего нет и за что мы пока почти безрезультатно боремся в наших шаблонных клубах и клубиках. Даже чисто прибранные и разукрашенные, они напоминают классную комнату, внушая этим самым каждому входящему, что он не более как школьник, подлежащий строгому воспитанию. Здание же у Нарвской заставы принимает даже подростка, прививает ему вкус к культурному, осмысленному, интересному и полезному времяпрепровождению на людях. Оттого во время спектакля при двух с половиною тысячах человек на паузах слышно, как муха пролетает, оттого, хотя в буфете свободно продают пиво, не зарегистрировано хулиганских поступков, оттого рабочие переполняют дом, наводняют все комнаты, кружки, сами следят за порядком, и отлично следят.

Они понимают, рабочие, что вот этот дом — уже от нового урожая, с наработанных ими ценой восстания, гражданской войны, голода и еще шести лет напряженного труда накоплений. Недаром в другом Доме культуры, на Выборгской стороне, пролетарии восполнили исчезающее в памяти звено, устроили маленькую, но потрясающую выставку 1918–1921 годов, где за витринами хранятся заржавленные штыки, красногвардейские ленты, железные печурки, обгорелые ножки стульев, мякинный и дурандовый хлеб — все то, что лежало на пути к этим первым дворцам рабочего класса, уже не отобранным, а построенным.

Пока на Невском в раскачку прогуливаются уцелевшие петербуржцы и их зачатый до революции приплод, новое племя ленинградцев уже совсем подросло в кольце рабочих окраин. Другие люди, крепкие, живучие и веселые, не могущие даже понять, откуда могло взяться этнографическое понятие «щуплый и унылый петербуржец»! Эти не щуплые и не унылые. Они занимаются спортом, плещутся летом в реке и зимой в огромном, прекрасно оборудованном профсоветском бассейне, они категорически отрицают даже старое, у всех крепко засевшее положение, что в Ленинграде плохой климат. Отличный климат! Целебный! Еще чего доброго, подобно киевлянам, возьмут да вдруг и объявят Ленинград всесоюзной здравницей. Все на свете меняется; вот скоро, увидев краснощекого парня, будут говорить: какой ленинградский цвет лица!

Это новые народы, воздвигая у себя на окраинах дворцы по своему, рабочему, фасону, наступают со всех сторон на Невский. Начинается второй захват центра города — уже не боевой, а культурный. В этом — единственное спасение и воскрешение умершего Невского.