Страница 2 из 144
Совет составляет порядок дня, а молодой солдат с порванным рукавом и красным бантом на штыке прерывает этот порядок:
— Мы для народа Финляндский вокзал захватили! Помощь нам требуется, господа депутаты!
Они обсуждают вопрос о политической эмиграции, а студент в простреленной фуражке кричит:
— Товарищи, назначьте нам санитарную комиссию, иначе революция погибнет!
Пламя жадно лижет эти сухие сучья, потухшие угли. Они накаляются, пламенеют и на глазах у самих себя облекаются в одежды народа, трибунов, учителей и пастырей. Стихия бурлит, бьется, требует. Эта самая странная в мире революция, рожденная без плана, организации и без вождей, ищет лозунгов и людей. Ей нужны любимцы, избранники, кого можно обласкать, ободрить, приветствовать.
— Максим Горький! Горький!
Он сконфуженно протискивается, мнет барашковую шапку и раскланивается, стараясь скорее исчезнуть за дверью…
…В клетушке, именуемой «Бюро печати», сбилась русская ителлигенция… Здесь тоже оглушение, растерянность. Вольные говорить что угодно, свободные от цензуры и запретов, эти люди и в пьяной радости, в неизмеримом восторге не обрели голоса, застрявшего в груди.
Герман Лопатин прижимает к седой бороде всех проходящих и, слезясь, бормочет:
— Ныне отпущаеши!
— Да-а!.. Кончилось. Сподобились увидеть конец. Леонид Андреев теребит пояс и морщит брови.
Резко подымает монаший лоб.
— Конец? Вы думаете? А по-моему — начало.
И, левой рукой обвивая кольцом волосы вокруг пальца, показывает правой в окно.
— Или, вернее, начало конца.
В окно синеют снега, разбуженные первым рассветом. Серая толпа солдат и рабочих снует у ворот, у моторов, у мешков и патронов. Новая освобожденность сделала их жесты твердыми, прямыми, нужными. Ушла вековая обреченность в шагах и словах. Эти уже хотят, ждут и будут добиваться. В спокойном, пока радостном ожидании — значительная и веская угроза.
Медные трубы внезапно грохочут, литавры сыплют битое стекло. Звонкий марш поет о легионах и полчищах, о страшных силах, сбегающихся на последний и решительный бой. Утро идет, снег тает.
2
В комнату «военной комиссии» ворвался Керенский. В дверях лицо его еще было смертельно устало, сонно и безразлично. С первых слов он стал напряженным, нервным, нахмуренным.
— Господа офицеры и вы, защитники революции! Только что мне сообщили, что на Забалканском проспекте темные элементы громят винные склады. Наш долг немедленно прекратить разбой, позорящий народное дело! Поручаю это…
Поперхнулся, прищурился на кольцо окружающих и предупредительно уронил высокому красивому поручику с красной ленточкой на белом гвардейском кресте:
— Вам…
Потом, смутившись кожаной тужурки, добавил озабоченным хриплым шепотом, взяв меня за плечо:
— И вам. Надо следить, чтобы не было эксцессов и кровопролитий.
Выехали на трех грузовиках. Над колесами легли солдаты винтовками вперед. На всех перекрестках люди бестолково останавливали, просили подвезти и долго догоняли, крича.
Рядом со мною паренек с Выборгской крепко держал девушку в платке, веселую и усталую. Оба хохотали при каждом толчке грузовика, когда обвисшие люди сваливались хворостом на дорогу.
С угла Литейного и Невского бежали нам навстречу в неистовой радости и энергии.
— Газету возьми-ите!
Соскочили с возбужденным галдежом, потащили с тротуара в машины тюки с номерами.
Их рвали из рук, требовали, выпрашивали, как милостыню, гонялись за грузовиками.
Против Царскосельского вокзала догорал участок, шла непонятная перестрелка с неведомыми городовыми.
Гвардейский поручик с грузовика махал револьвером и крепко ругался.
Его не поняли и запустили горящей головней.
Попало в меня, обожгло волосы; жестоко окровавило гвоздем лицо. Поехали дальше. Винные склады горели, густой дым уксусной гарью сверлил горло.
Паренек с Выборгской кричал кому-то в огонь речь.
Девушка, бледная, с блестящими глазами, омывала мне снегом рану. Я лежал на ее платке, ошалелый от удара, счастливый кровью, солнцем и шумом.
Гвардейский поручик закурил из резного пенкового мундштука.
3
Твердым голосом я сказал приготовленную фразу: — Именем восставшего народа и Совета рабочих депутатов предлагаю вам немедленно следовать за нами.
И только тогда поднял глаза на темный дуб кабинета, на высокие, овалом законченные окна казенной квартиры, на шелк абажура, на шнуры телефонов, на конвой солдат, на черную пижаму министра, на бледные веки жены.
— Совершенно верно… Я, собственно, ждал… Как видите, сижу дома. Теперь… впрочем, все равно. Мы, конечно, направляемся в Государственную думу? Я звонил Михаилу Владимировичу. Там к телефону подходят чужие люди…
— Да.
Когда супруга белыми руками бесшумно вкладывала в портплед вышитую подушку, термос и Евангелие, в стеклянной тишине ожидания хрустнул стук, встрепенувший всех. Высокий солдат, опершийся на письменный стол, смахнул нечаянно флакон с клеем. Кисточка выпала, вязкая струйка ползла по паркету, подтекая под тигровую шкуру с красной каймой. Солдат смущенно вертел кисточку и флакон, не попадая в горлышко.
— Пустяки, не беспокойтесь, пусть…
Солдат передал клей мне, я — министру, министр — жене.
Вышли на улицу, министр посмотрел на высокого солдата, несшего его портплед, на вывески. Чуть-чуть подбодрился и предложил папиросы. Отказались.
4
Во дворе казарм Павловского полка на каменном подъезде стоят носилки, на них — мертвый рабочий. Пуля прошла через глаз. Кто-то заботливо наложил на мертвого повязку. До шеи накрыли солдатской шинелью.
— Кто он?
— Неведомо. Пришел вместе с нами и стрелял. Все про рабочий народ песни пел. Занятный. На углу Садовой прикончили. В кармане только ключ и семь рублей, никакого документу. Мы его к себе возьмем. У нас солдатиков поубивали, так мы его вместе со своими и похороним. Потому как вместе с нами шел. А семь рублей в Совет сдадим под расписку.
У лавки стал хвост.
5
Кто-то продавал масло по шестьдесят копеек всем гражданам новорожденной республики.
По Г ороховой улице броневик с огромными красными буквами РСДРП чуть не опрокинул крохотные санки с двумя финнами. Никто не рассердился, только смеялись и махали друг другу.
В Таврическом полукругом выстроились рядышком столы с разной партийной литературой.
Михаилу Романову в поезде предложили купить проездной билет. От этого факта все пришли в восторг.
Керенский сшил черную куртку и на приемах в министерстве юстиции всем без исключения подавал руку.
На Херсонской улице открылся первый рабочий клуб. Чхеидзе говорил о защите отечества, а Стеклов произнес речь о буржуазии и мировой бойне и перепугал все газеты.
Мы сидели на Невском в кафе бывшей биржи проституток. Сейчас оно было переполнено до краев невиданной толпой. Музыканты играли «Марсельезу». Кто-то с перевязанной рукой делал сбор на инвалидов.
Нас зажали у стены за мокрым столиком. Мои соседи говорили.
Молодой пулеметчик моргал отравленными газом на фронте глазами и запинался:
— Как мы унутреннего врага победили, значит, теперь супротив внешнего фронта направить должны. Такой выходит ясный результат.
Другой, старик рабочий в железный очках, подвязанных ниткой, раздумчиво говорил:
— Ну, это еще как посмотреть. Пока Милюковы эти в министрах, нам добра не видать. Темны дела.
Переворот кончился. Началась революция.
1920
Октябрь
1
В семнадцатом году, в октябре, небо в Петрограде низкое, плотное и непрозрачное. Вечерами обложена земля сизой броней из металла. Под броней спокойно и страшно, как в крепости; издали, как торопливые призраки, проплывают поздние осенние облака.