Страница 86 из 88
И вот Витольд вернулся. При других обстоятельствах, чем тогда представлял себе, но несломленный, с сознанием того, что на его долю выпала почетная, но трудная работа подпольщика.
Борьба не кончена, с каждым днем она становится все ожесточеннее: ведь голодный и к тому же раненый хищник опаснее сытого. И сейчас задача Витольда — ускорить предсмертную агонию врага, постараться обезвредить его удары.
Стало прохладно. Дом по-прежнему казался словно вымершим. Только в квартире на первом этаже назойливо хрипел старый патефон. Стало быть, не так уж поздно. Надо запастись терпением. Он поднялся, встал на цыпочки, чтобы размять ноги. Левая нога заныла. Снова давало о себе знать фронтовое ранение. Витольд мысленно перенесся в прошлогоднюю зиму, когда латышская дивизия выбила фашистов из Наро-Фоминска. Вспомнил заснеженные поля под Москвой, окостеневшие трупы немцев на брустверах, одетые русской метелью в белые саваны… И по трупам павших врагов, мимо развороченных немецких танков и автомашин бесконечным потоком шли на запад бойцы армии-победительницы. «В атаку!» — звучало на многих языках, в том числе и на латышском. Это Красная Армия громила фашистские орды. Среди полков, продвигавшихся вперед, была и его войсковая часть. Витольду казалось, что он и теперь еще видит своих друзей. Рядом шагали его братья Александр и Лаймонис, его друг Эдис Ратниек, с которым он еще в Риге выполнял комсомольские задания, с которым делил и суровые партизанские будни. Вместе с ним шли бывшие комсомольцы-подпольщики Рейнис Сипол, Рудис Лиепа и многие другие. Товарищи, которые с просторов России начали борьбу за освобождение Латвии. Ранение вырвало Витольда из их рядов, а после госпиталя ему казалось, что его место среди тех, кто готовится к опасной, ответственной работе в тылу врага.
И вот его желание исполнилось, но Витольд не чувствует себя счастливым. Чего бы он не отдал сейчас за то, чтобы снова оказаться среди своих, а не в городе, оккупированном врагом! Стоять у порога родного дома и бояться постучать, быть в нескольких шагах от матери и сознавать, что эта встреча им обоим грозит смертью… Витольд в сердцах махнул рукой — опять малодушные мысли! Разве он пришел сюда распускать нюни, а не бороться за то, чтобы и рижане могли ходить с высоко поднятой головой? Ему казалось, что через линию фронта, через землю, задыхающуюся в тисках оккупации, через застенки и колючую проволоку концентрационных лагерей товарищи протягивают ему руки, зовут: «Вперед, Витольд!»
Он приник к двери. В квартире — тишина. Рука потянулась к кнопке звонка, но он тут же отдернул руку. Мать, бывало, часто говорила, что этот звонок и мертвого поднимет. Витольд осторожно нажал на дверную ручку, потом отпустил. Она легонько звякнула. Ему вдруг показалось, будто квартира ожила — захлопали двери, послышались голоса. Только спустя несколько секунд Витольд сообразил, что это в ушах у него от волнения шумит кровь, гулко колотится сердце. Он снова подергал ручку. Никого. Еще раз нажал. Наконец что-то скрипнуло, и Витольд вспомнил, что незадолго до войны мать просила смазать петли ее двери. Братья спихивали эту работу друг на друга, а потом пришли заботы поважнее… Послышались легкие шаркающие шаги. Мать! Витольд ясно различил ее неровное дыхание.
— Кто там? — Шепот почти до неузнаваемости изменил голос матери.
Витольд не ответил. Осторожно всунул в замочную скважину ключ, который все эти месяцы носил с собой как дорогую память о Риге. Но не успел повернуть. Дверь отворилась, сильные руки матери втащили его в темный коридор, обвились вокруг шеи.
— Витук, ты! — прошептала она, и Витольд понял, что точно так же могли бы вернуться и Лаймонис, Александр, Хельмут или даже Валлия.
Мать включила свет и, держа сына на расстоянии вытянутых рук, пытливо глядела на него. Даже теперь, худой и грязный, Витольд выглядел моложе своих двадцати лет. Может быть, потому, что серо-голубые глаза его смеялись, а каштановые волосы кольцами падали на лоб, придавая лицу детское выражение. Только обычно пухлые губы были плотно сжаты и казались совсем тонкими и белыми. Но мать не была бы матерью, если бы она не поняла, что это значит. Витольд старался взять себя в руки, справиться с волнением — в их семье было не принято открыто проявлять свои чувства.
— Ты еще не спросила меня, зачем я вернулся, — сказал Витольд, когда они сидели за столом, на который Мила Яунтиран выставила чуть ли не все свои запасы съестного.
— Или я не знаю своих сыновей? — вздохнула мать. — Я в тебе, Витук, не минуты не сомневалась… Но если нельзя, можешь и не рассказывать.
— Ты мне поможешь, мама?
Мила Яунтиран долго молчала. Только пальцы, машинально разглаживающие скатерть, на которой не было ни единой морщинки, выдавали ее волнение.
— Умом, Витук, я все понимаю, — наконец заговорила она, — а сердцем… Сердцу не прикажешь. Но ка-какое я имею право жаловаться? Ведь я сама указала тебе этот путь. Восьмимесячного таскала тебя с собой в политохранку, чтобы после допроса меня отпустили домой… А потом? В твоих пеленках прятала прокламации, на первую прогулку повела тебя в тюрьму — отнести передачу Хельмуту… Так что не трать лишних слов — меня ли, подпольщицу, тебе агитировать! Но… — Мила Яунтиран обхватила голову руками. Когда же она снова подняла голову, Витольд впервые в жизни увидал слезы на глазах матери. — Чем я тогда рисковала? В царское время — ссылкой на каторгу, в буржуазной Латвии — посадили бы в тюрьму. Тебе, Витук, грозит смерть, никогда не забывай об этом. Прошу тебя, сын, будь осторожен!
— Мне жизнь не надоела! — пытался пошутить Витольд. — Сперва надо рассчитаться с фрицами… — он прикусил себе язык. Недоставало сил сказать матери, что погиб Лаймонис. Почему-то казалось, что после победы это известие причинит ей меньше боли.
Мать не заметила его смущения. Она уже обдумывала план действий.
— Здесь тебе, конечно, оставаться нельзя. Соседи и так на меня косо смотрят. Иной раз думается, что я на свободе только потому, что через меня хотят нащупать подпольную группу. За каждым моим шагом следят, примечают всех, кто ко мне заходит. Когда я принесла из столярной мастерской чурбачки, чтоб истопить печку, в квартиру ворвалась полиция и сделала обыск — надеялась найти ручные гранаты. Часто на дверях нахожу записки с угрозами: «К стенке поставить эту коммунистку!» — и в таком духе… Самое разумное пока тебе — жить в будке на огородах. С месяц еще будет тепло, а за это время я подыщу тебе надежную квартиру. Еду и все необходимое буду передавать тебе с Аугустом Легздынем: старик работает там садовником и приходится нам вроде бы родней. Это никому не покажется подозрительным. А если тебе что понадобится или надо будет что-нибудь передать, скажи ему… А теперь я нагрею тебе воды.
Вымывшись в ванне, в топке которой мать сожгла его рваную грязную одежду, побрившись и переодевшись в чистое белье и темно-синий костюм, Витольд почувствовал себя будто заново родившимся на свет. Теперь он снова обрел уверенность в себе, веру в свою звезду. Напрасно мать старалась рассеять эту его самонадеянность, Витольд только отмахивался и смеялся:
— Ну, скажи сама, разве это не счастье для человека — иметь такую мать, как ты! — Он поцеловал ее и проговорил уже серьезно: — Так я пошел, а то скоро станет светло. Ключ я на всякий случай возьму.
…Витольд нервничал. Прошло уже три недели, а он все еще топтался на месте. Хотя это, пожалуй, не совсем точно сказано о человеке, который с раннего утра до позднего вечера бродит по рижским улицам и наблюдает жизнь на рабочих окраинах. И все-таки вперед движения нет. Казалось, легче перекинуть мост между краями пропасти, чем между тайными мыслями двух чужих людей. Особенно в нынешние черные времена. Ведь не остановишь первого встречного и не скажешь напрямик: «Послушай, друг. Если ты против фашистов, дай твою руку, будем вместе бороться!» Как бы пристально ни вглядывался он в лица прохожих, Витольд не мог прочесть в них ответа. На многих лицах были следы недосыпания, постоянных забот. Маловероятно, чтобы такие люди поддерживали оккупантов. И все же возможно, что именно заботы о хлебе насущном, о сохранении жизни детей заставляют их уклоняться от борьбы и даже могут толкнуть на предательство. Еще будучи в Москве, Витольд слышал, что в Риге действует подпольная организация. Он часто думал о том, что эти отважные борцы находятся рядом. Вот, например, тот пожилой мужчина в промасленных брюках купил в киоске «Тевию», а через минуту с досадой смял фашистский листок и, не стесняясь, сказал продавщице: «В такое вранье даже селедку заворачивать противно — испортит весь аппетит». А как к нему подойти? Витольд понимал, что его костюм не располагает к доверию. Сочтет за провокатора, за агента гестапо и будет молчать. Нет, в теперешнее время, когда на Латвии тяжкое ярмо террора, мост откровенности — отнюдь не всегда лучшее средство установить связь с другим человеком. Гораздо надежнее, хотя и труднее — рыть туннель. Отсюда и название — подпольная борьба.