Страница 1 из 88
Якорь в сердце
ГОСТЬ ИЗ ПРОШЛОГО
Повесть
I
Раздался металлический щелчок, и приятный мужской голос объявил:
— Внимание. Говорит радиоузел теплохода! Мы только что вошли в советские территориальные воды. Уважаемые пассажиры! Просим перевести стрелки часов на два часа вперед…
Она села и чуть было не вывалилась из койки. Судно нещадно качнуло. Иллюминатор медленно полез вверх, замер почти над головой, затем нехотя пополз обратно. В его четырехугольной рамке, напоминая движущийся горный пейзаж, вырастали покрытые седыми космами темные гряды волн.
Она снова прилегла. Голову распирала тяжесть, подступала тошнота, хотелось закрыть глаза. Неужели морская болезнь? Или выпитая за обедом рюмка? Обычно она никогда не пила днем. А тут как на грех захотелось попробовать настоящей русской водки. Впрочем, какие все это пустяки. Куда важнее, что она только что пересекла во сне рубеж — перенеслась из одного мира в другой, в тот неведомый мир, о котором думала бессонными ночами и о котором слышала столько противоречивого. Нет, нет, теперь нечего ломать себе голову. Лучше послушаться диктора и передвинуть стрелки на часиках.
Но она не сделала этого. Не потому, разумеется, что боялась потерять два часа — в жизни ее были утраты и пострашнее. У нее просто не хватало смелости порвать эти символические узы со своей нынешней жизнью. Может быть, именно среднеевропейское время поможет ей остаться на позиции беспристрастного наблюдателя. Муж, провожая ее в Стокгольмском порту, посвятил хваленой шведской объективности целую речь. Будто она и без того не знает, чего может лишиться, пустившись в свое безумное путешествие. Вопрос в том, что она может приобрести.
Из репродуктора продолжала литься речь радиста. Повторив сообщение по-русски, он снова перешел на английский язык. «Интонации деревянные, как у школьника, выучившего стихотворение наизусть, но произношение отменное…» — машинально подумала она и тотчас остановила себя: решено ведь — дать рассудку отпуск и во время поездки жить одними чувствами.
— После ужина мы приглашаем всех пассажиров на бал в честь завершения нашего рейса, который состоится в большом салоне…
Она выпрыгнула из постели. Праздновать так праздновать! Неважно, что для нее путешествие едва успело начаться. Она будет танцевать и веселиться, выпьет за тех, кто его сегодня закончил, чтобы отогнать мысли о тупике, в котором она очутилась: выхода из него все равно не найти.
Жаль, не объявили, что желательны вечерние туалеты. Можно было бы надеть недавно сшитую макси-юбку с разрезом. Хотя для советского судна подобный наряд, наверное, слишком экстравагантен. Она сделала два шага по каюте и поняла — в такую погоду что на французском лайнере, что на советском разумнее всего облачиться в брючный костюм. Пошатываясь, хватая руками воздух, она кое-как добралась до шкафа. После небольшого колебания достала шелковые брюки серебристого цвета и голубую кофту, доковыляла до зеркала и приложила их к себе. В самом деле, чем не идеальный туалет для светской жизни в бушующем море? Она села, внимательно рассмотрела в зеркале свое лицо, а затем привычным движением нанесла на него толстый слой «колдкрема».
— Колкский маяк! — доложил штурман.
Капитан, вжавшись в свой излюбленный правый угол рубки, не откликнулся. Он давно заметил на небосклоне светлые вспышки, которыми родная земля вот уже четверть века приветствует возвращение его судна с очередного рейса. Но зачем хвастать стариковской зоркостью и опытом? Все это дается практикой. Ну вот, к примеру, курс, который так старательно высчитывает по карте штурман. Капитан мог бы подсказать его по памяти. Но зачем? Пусть трудится человек. Пусть наживает свой опыт. Еще успеет обрасти ракушками в этом унылом чередовании пассажирских рейсов.
— Изменим курс, и не будет так качать, — размышлял вслух штурман, нанося на карту Рижского залива тонкую карандашную линию. Конец ее упирался прямо в устье Даугавы. Покончив с этим, штурман подошел к капитану и кашлянул. — Вы хотели зайти в салон и сказать несколько слов пассажирам, — вежливо напомнил он.
Капитан вздохнул. Неразговорчивый от природы, он не выносил ни тостов, ни торжественных речей. На обычные трапезы и то старался явиться с опозданием, лишь бы только не приходилось вести застольные разговоры с соседями — иностранными дипломатами, дельцами или нашими общественными деятелями, которым по должности полагалось почетное место за капитанским столом. Какое-то время он, насупившись, пересчитывал огоньки буев, мелькавшие среди всхолмленных вод пролива, покуда его не осенила внезапная догадка.
— В такую качку им и без моих речей должно быть тошно. Небось все давно разбежались по каютам, — пробурчал он с надеждой, оправил китель, затянул потуже галстук и вышел.
Над Балтикой простиралось темное осеннее небо. Ветер гнал по нему рваные низкие облака. Изредка в просвете между тучами вспыхивала одинокая звезда.
Море было неспокойным. И все же настоящий шторм остался где-то далеко за Колкским мысом. За ним валы теряли свою первозданную мощь, и судно однообразно укатывали лишь ровные валы.
Иллюминаторы верхнего салона еще светились. Синкопы джазовой музыки, подхваченные ветром, улетая в море, тонули в гуле водяных гор.
Людей в танцзале, действительно, осталось немного. В воздухе еще колыхались стрелы серпантина, кое-где с треском взмывало конфетти, однако чувствовалось, что девятый вал веселья уже миновал. Многих одолевала усталость. Одни лениво развалились в креслах вдоль стены, другие пристроились на табуретках у стойки бара, придерживаясь рукой за латунный поручень. Труднее приходилось танцующим — как ни старались они приноровить па «босановы» к качке, пол уходил из-под ног. Иногда пары съезжали, словно с горки, к самой эстраде, на которой расположился оркестр. Кое-кто из женщин снял туфли на высоком каблуке и танцевал в чулках.
Капитана заметил только руководитель оркестра. Он хотел было по традиции в честь его появления сыграть туш, но вовремя обратил внимание на предупреждающий жест и продолжал вытягивать из своего электрического органа заунывные звуки цыганского романса.
Их оркестр в этот рейс остался на берегу — участвовал в каком-то смотре. Капитан втайне надеялся, что его ребята займут место среди победителей. И не только потому, что заботился о доброй славе корабля. Ему нравились парни, которые четвертый год подряд играли днем в музыкальном салоне, а по вечерам в баре; он привык к их мелодиям. Как всякий человек со слаборазвитым музыкальным слухом, капитан любил только те песни, которые сразу узнавал и легко мог напевать про себя, особенно морские баллады, вальсы и польки.
А эти четверо! Отдел кадров прислал их на его капитанскую шею за час до отхода… Ни тебе скрипки, ни саксофона, ни порядочного аккордеона. Какие-то непонятные электрические приборы, соединенные между собой клубком проводов, подключенные к двум микрофонам. Случись авария, и им капут. Однажды днем объявили учебную тревогу, отключили ток, и оркестр тотчас замолк — без электричества он был глух и нем, как дохлая треска.
Чтобы ни у кого не возникло сомнений, кто среди них главный, руководитель, нажимая на клавиши, беспрестанно кивал головой, словно отбивал для всех остальных верный ритм. Даже в те мгновения, когда его тонкие пальцы замирали и над головами танцующих, как дамоклов меч, повисал растянутый до бесконечности аккорд, голова продолжала качаться с настойчивостью метронома. Не желая отставать от начальства, оба гитариста в свою очередь отбивали такт ногой и попеременно откидывали на затылок длинные волосы. А возвышавшийся над всеми, как венец творения, барабанщик обращался с медными тарелками и тамбуринами, педалями на пружинах и ударными палочками так, будто был он не музыкантом, а жонглером, звездою цирка. Он не прекращал своих манипуляций даже в антрактах, и тогда казалось, что его беззвучному тику подчинялся гул судовых моторов.