Якорь в сердце

— Ждем лоцмана, — объяснил он по-латышски, — чтобы пассажиры успели выспаться и спокойно позавтракать. Натощак даже Неаполь может показаться дырой. — Он посмотрел на раннюю гостью: — Рижанка?

— Не совсем. Хотя девчонкой провела здесь несколько лет. Откровенно говоря… — Она не закончила фразу и теплее закуталась в шаль. Зачем чужому человеку ее правда?

— Вы довольны поездкой? — спросил капитан, переменив тему разговора. — Наше судно одно из самых современных в стране.

— Я вообще не люблю ни море, ни судов, — неожиданно резко ответила она. — С детства.

— Почему же тогда не летели?

— Моя мать всегда говорила: «Если вышла из дома через дверь, не лезь обратно через окно, а то расти не будешь». — Она грустно улыбнулась и повернулась лицом к морю.

В устье Даугавы показался белый лоцманский катер и пошел к лайнеру. Огни маяка слились с лучами восходящего солнца.

Капитан посмотрел на ее изысканную одежду, чуть заметно повел плечами и вернулся в штурманскую рубку.

Она и не заметила, что осталась одна. Ответ был взят из ее сегодняшней лексики, из набора готовых, остроумных, но, по сути дела, ничего не выражающих фраз, которыми обычно прикрывались настоящие чувства. Этого требовал светский тон. Но если призадуматься, то на сей раз она угодила в самую точку. До сих пор каждая морская поездка действительно начинала новый этап в ее жизни. В 1946 году ее тоже везли на корабле из Гамбурга в Швецию.

В Швеции их ждал небольшой, но необычайно уютный двухэтажный особняк с широкими окнами, двумя террасами и гаражом, выстроенным в полуподвале. Ждал заботливо ухоженный сад с небольшим бассейном. Это был свадебный подарок родителей Ивара. Или, другими словами, отступные, иначе им пришлось бы принять иностранку сомнительного происхождения в своей роскошной стокгольмской квартире. С подобной женщиной можно провести несколько ночей или, в худшем случае, пожить какое-то время вместе в оккупированной Германии, где Ивар руководил гамбургским филиалом Международного Красного Креста. Это лучше, нежели путаться с немецкими женщинами, хотя бы из гигиенических соображений. Но жениться, привести ее домой… Только весть о будущем ребенке сломила сопротивление старого промышленника. Эльвестад-старший вместе с женой даже приехал в порт их встречать. А позже в ресторане с подчеркнутой доброжелательностью терпеливо беседовал с невесткой, которая безбожно калечила благозвучную шведскую речь. Но этого было с него довольно. Большего при всем желании нельзя было требовать от отца. Сыну дано образование, он достаточно взрослый. Пусть теперь живет и зарабатывает самостоятельно.

Примерно таких же взглядов придерживался и его сын Ивар — каждый сам кует ключи своего счастья. Ему и в голову не приходило в чем-либо упрекать родителей. Он должен выбиться в люди собственными силами! Пусть жена вначале потерпит немного, зато потом будет легче. Через порог дома Ивар переносит ее на руках, показывает дом, сад. А потом бросает ее в поток новой жизни и велит самой держаться на поверхности.

Днем она всегда бывает одна. Ивар встает рано и уезжает на работу, когда жена еще сладко спит. По вечерам он возвращается из города поздно, но всегда в одно и то же время. Больше всего на свете он любит порядок и при каждом удобном случае старается приучить свою молоденькую жену к укладу, который в его семействе передается из поколения в поколение.

По утрам Ивар ходит в спальне на цыпочках, старается не разбудить жену, по-солдатски аккуратно заправляет свою постель. Пусть отдыхает — как-никак она в положении. После утреннего кофе он вытирает рот, с педантичной точностью складывает вчетверо салфетку. Столь же идеально складывает прочитанную за завтраком газету и пододвигает ее на ночной тумбочке так, чтобы жене было бы удобнее взять.

Порядок прежде всего! И Ивар терпеливо объясняет жене, как нужно уложить свежевыглаженные простыни, какую полку следует отвести для них в шкафу, чтобы никогда не приходилось тратить времени на поиски. После ужина он терпеливо ждет, пока она вымоет посуду, и лишь тогда включает телевизор. Перед тем как ложиться спать, оба чистят обувь, которую затем аккуратно выставляют в передней.

Все должно быть готово к завтрашнему дню. Но это завтра никогда не наступает, оно всегда повторенье вчерашнего. Однако порядок, каким бы нудным он ни казался, вселяет в человека прочное чувство безопасности, приятно убаюкивает. Зато малейшее изменение приобретает чрезвычайное значение и как бы становится провозвестником катастрофы. Так и теперь. В других условиях случайная задержка, конечно, воспринималась бы иначе, как пустяк. Сейчас же ей вдруг представляется, что грозят рухнуть устои бытия, весь северный порядок, к которому уже успела привыкнуть…

Она ходит по верхней террасе, смотрит то вдаль, то на часы, нервничает — Ивар первый раз опаздывает. Это так неожиданно, что ее одолевают самые мрачные предчувствия. Она бродит по квартире, заходит в столовую, где накрыт стол для ужина, поднимает телефонную трубку, но не осмеливается заказать разговор. Рабочего телефона мужа она не знает, а звонить его родителям — значило бы признать свое поражение.

Она снова возвращается на свой наблюдательный пункт. Темнота сгустилась. Мимо дома проносятся автомашины, обрызгивают его стены фонтанами яркого света и исчезают за поворотом. Ни одна не замедляет бега у калитки этого райского уголка.

Охватив голову руками, она припадает к столу и дает волю слезам. За спиной, показывая первый час ночи, уютно тикают часы. Только теперь до нее доходит, как она, в сущности, одинока. Раньше даже в самой большой опасности ее окружали товарищи. С ними вместе она делила горе и ненависть, вынашивала надежды. Находила у них сочувствующий взгляд, слова бодрости. Здесь ничто не угрожает, кругом достаток, но не к кому обратиться за советом. Не станешь же посреди ночи беспокоить соседей, с которыми едва знакома. Это навлекло бы позор на все семейство Эльвестад — уж настолько в шведских обычаях она разбирается.

Зато утром следующего дня она впервые понимает, какое утешение может дать привычка. Нельзя сидеть сложа руки и предаваться отчаянию, пока не убран дом. И она трудится с пылесосом в руках, натирает паркет, моет тарелки, поливает грядки в саду, затем садится у окна и старательно вяжет кофточку будущему малышу. Лишь взгляд ее не может успокоиться, все блуждает и блуждает по дороге.

В обычное время она накрывает стол для ужина. И в обычный час на улице раздается знакомый скрип гравия под шинами тормозящей машины. Открывается дверь, и входит Ивар.

Она его не упрекает, молчит и муж. Только после трапезы объясняет, что задержался из-за дел. Когда освободился, дескать, было уже настолько поздно, что не захотелось тревожить ночной покой жены.

Она готова все проглотить, но забота о ночном покое жены звучит как насмешка.

— Мог хотя бы позвонить, если не хотел, чтобы я волновалась! — восклицает она.

— Разве тебе мало было телеграммы?

Она выбегает, хлопнув дверью, но возвращается гораздо сдержанней. В самом деле, в почтовом ящике у калитки все это время лежала аккуратно сложенная телеграмма с лаконичным сообщением: «Буду завтра вечером» и без подписи. Решив, что она не спешная, разносчик тоже не осмелился посягнуть на ее священный ночной покой…

Казалось бы, для излияния чувств, нет никаких оснований. И все-таки она не может больше сдержаться. Ее доводят до бешенства мнимая правота мужа, понапрасну пролитые слезы. Она взволнованно ходит по комнате и бросает Ивару в лицо одно обвинение за другим. Она еще слишком молода, чтобы похоронить себя заживо, чтобы опять терзаться в концентрационном лагере, пусть с удобствами и живой изгородью вместо колючей проволоки, но по существу в заключении идиотских условностей и традиций.

Ивар курит сигару. Даже пальцем не пошевельнет, чтобы длинный столбец пепла не осыпался на ковер. Когда жена наконец утихает, Ивар как ни в чем не бывало принимается за исполнение вечернего ритуала: чистит обувь, одевает пижаму, долго и тщательно полощет зубы, рот, завязывает сеточку для волос и, зажав под мышкой журнал, перед тем как отправиться в постель, целует на прощание жену. Лишь теперь он находит достойным ответить: