Страница 21 из 22
Федосья не могла больше сдерживать слезы, она уронила голову на руки и разрыдалась еще больше. Присутствующие отводили печальные, суровые взгляды в сторону, словно чувствовали себя виновниками ее слез. Кобза в последний раз всхлипнула и умолкла. Услышав рыдание женщины, кобзарь повел вокруг слепыми глазами, понимая, какую рану он растревожил. Потом его умный лоб прояснился – он решил ее успокоить.
Кобза в его руках встрепенулась, зазвенела и, рассыпаясь на все лады, быстро и лихо заиграла, запел кобзарь веселую песенку.
Но песня, вместо того чтобы ее развеселить, еще больше взволновала ее. Федосья поднялась и ушла в хату. Сдерживая слезы, чтобы не разбудить Семашку, она села у его изголовья и, глядя на спокойное, красивое лицо сына, стала тихонько перебирать пальцами русый Семашкин чуб. Сколько слез она пролила, ожидая парня, который исчез и не возвращался целых полтора месяца. Федосья хотела уйти, но в эту минуту Семашко проснулся. Он удивленно оглядел комнату и, увидев мать, улыбнулся:
– А я и забыл, где я. Только сейчас узнал, что дома. Долго я спал?
– Уже день на дворе, а ты лег вчера в полдень. Хоть бы разделся.
Семашко сидел на кровати, сладко позевывая и протирая заспанные глаза.
– Сынок, – взяла она его за руку, – где же ты был так долго?
– Где, мамо, я не был! Как узнал, что поляки схватили батька, я с сотниками Тимком и Андрющенко подался искать. Думали, чем-нибудь удастся помочь отцу. Для начала посетили пана Ельца, знаешь, этого самого, от которого когда-то целое село к нам убежало, он даже за похороны с людей брал деньги. Ну, да уж больше брать не будет. Нам тоже, правда, досталось – хорошо, что успели удрать за Тетерев.
Потом заняли Иванков, а дальше пошло. Панов не убивали, а забирали с собой. Когда собрали их уже до черта, так написали письмо в Мариенбург, польскому гетману, угрожая передать их в Крым, если нам не отдадут батько. Обвел нас Мазепа вокруг пальца – взялся помочь, забрал пленных, обещал выкупить батька за них, а потом отпустил всех, а про батька хоть бы слово молвил. Тимко с горя дня три пил после этого, а я поехал сюда. Не знаю, как он дальше, говорил, что в Фастов приедет. А у Вас тут, я слыхал, тоже не все ладно.
– Да, сынку, дела плохие.
– Как же Вы в Фастов ляхов пустили?
– С кем было оборонять? Как только уехали Вы из Фастова, больше половины казаков рассыпалось по Подолью отрядами, а тут приехали ксендзы с войском – пришлось впускать. Сейчас они еще не больно разошлись, боятся прижимать, не то казаки опять поднимутся. К тому же и крепость в наших руках, там укрылся Корней с казаками. Я приказала ни одного ляха туда не пускать. Коль выйдут они оттуда – нам конец. Вот так и живем со шляхтой: они себе, а мы себе, словно вот кот с собакой в одной будке. Они уже начинают нас покусывать, а мы только фыркаем. Ты знаешь, где теперь батько?
– Передавали, будто был он вначале в Немирове, а потом, одни говорят, перевезли в Подкаменное, другие – в Мариенбург.
– Вот что, сынку, обувайся и мойся, потом пообедаем и созовем у нас в хате раду. Позовешь Корнея, Цыганчука, он тоже у Корнея, пошлем кого-нибудь за Часныком. Скликай всех на послезавтра. Я уже посылала гонцов к Искре, Самусю и Абазину. Искра и Самусь не приедут, у них самих хлопот много, а Абазин обещал быть: может, гуртом додумаемся до чего-нибудь. Корней – уже раза два приходил ко мне, только я все ждала вестей от Искры и Самуся, да еще тебя ждала, а то ведь как в воду канул. И не грех тебе, сынку, бросать мать, не сказавши ни слова! Если б ты знал, как я наплакалась: батька нету, а тут еще и ты.
Сели за стол, но есть не хотелось.
– Дождались Пасхи, слава Богу, а чем там наш отец разговляется? Может, у него и крошки хлеба не было сегодня во рту, – печально говорила Федосья, ставя на стол еду.
XLVII
У Палия и в самом деле во рту еще ничего не было. Он лежал в тесной, сырой яме на охапке полусгнившей соломы, заложив руки под голову, и думал. До него доносился хохот, пьяные выкрики: уже несколько дней в замке беспрерывно пьянствовала шляхта. «Какой сегодня день?» – поднялся на локте и посмотрел на стену. В зарешеченное, без стекол, оконце под самым потолком темницы пробивался бледный свет, освещая лишь небольшой квадрат на скользком грязном полу. Трудно было при этом свете разглядеть что-нибудь в углу, где лежал Палий, но его глаза уже давно привыкли к этому сумраку и он явно видел черточки, расположенные в три ряда вдоль стены. Полковник каждый день небольшим обломком кремния, случайно найденным здесь, отмечал дни, проведенные в подземелье.
«Сегодня Пасха», – определил он и снова лег навзничь, пытаясь заснуть, но сон не шел к нему. Мысленно он уносился туда, где оставил близких сердцу людей, снова и снова пред глазами проплывала богатая событиями жизнь. Он был бы совсем спокоен, но где-то в глубине души таилось ощущение чего-то незавершенного. Смогут ли без него устоять казаки? Пойдут ли они по пути, которым вел он их, или бесцельно разойдутся по степи мелкими отрядами, а некоторые станут шляхетскими холопами? Покорятся польскому королю? Нет, не будет этого! Не может быть! Одними мечтами с казаками жил он. Они сами просили его вести переговоры с Москвой.
И Палий незаметно для себя начал мечтать, строить планы на будущее. Так пролежал он до самых сумерек.
«Забыли сегодня и пойло дать, – возвращаясь к действительности, с горечью усмехнулся Палий, – придется опять ложиться без ужина. Что ж, это не в новинку».
Потеряв надежду поужинать, он, было, задремал, но тут вверху что-то заскреблось, и послышался тихий шепот:
– Пане полковник!
Палий удивленно посмотрел вокруг, потом поднял глаза и увидел, что кто-то смотрит на него сквозь решетку. Он пододвинул к окну ведро с заплесневевшей водой десятидневной давности и, став на него, поднялся к окну.
– Пусть пане полковник возьмет это, – сквозь решетку просунулась рука, и, еще ничего не понимая, Палий взял что-то протянутое незнакомцем. – Держи крепко, не рассыпь.
– Ты кто такой?
– Я холоп пана Замойского, печи топлю в замке. Давно хотел прийти, только здесь всегда рейтар стоит.
– Как тебя зовут?
– Януш. Ну, я побегу, не то увидят меня – беда будет. Сейчас и жолнеры перепились, а если проснутся.
– Слушай, Януш, нет ли у тебя табачку? Так курить хочется, аж под сердцем сосет.
– Я се маю.
– И бумаги принесы, люльку у меня забрали, проклятые.
– У пана в хоромах есть бумаги, бардзо много бумаги, я враз.
Палий опустился на каменный пол, и с удивлением разглядел в своей руке пирожок и большой надрезанный стручок перца, ловко прикрытый сверху половинкой такого же стручка. Снял колпачок, понюхал – водка. С аппетитом закусывая водку перцем и пирожком, Палий не заметил, как за решеткой снова появился Януш.
– Вот, пане полковник. – К ногам Палия упала пачка табаку и какая-то книжка.
Палий снова встал на ведро.
– Ой, и хороша горилка, смачный пирожок! Добрая душа у тебя, Януш, долго вспоминать буду.
– Пане полковник, ко мне когда-то тоже бардзо добрый был. Когда казаки шли на Вену через наше село, какой-то пьяный хотел отнять у меня последнего коня, а пан полковник не дал, он в хату заходил воду пить, гостинцы давал детям. Помните, пане полковник?