Страница 67 из 92
Он взял классный журнал, сделанный из тетради, и, по стародавнему обычаю, стал выкликать учеников. Когда ученик вставал, Степанов, если не знал, расспрашивал, где живет, из кого состоит семья и кто на фронте, что прочел или прочла из произведений русской литературы за эти почти что два года немецкой оккупации…
Надо было бы все пометить, но Степанов прекрасно знал: увидев, что он записывает, ребята смутятся и это сразу нарушит атмосферу доверительной и дружеской беседы…
— Ну и что же ты, Паша, еще читал из Гоголя?
— Из Гоголя еще читал «Полтаву»…
— А разве «Полтаву» Николай Васильевич Гоголь написал?
В классе стало еще тише, и по этой настороженной тишине, желанию многих из ребят никак и ничем не обратить на себя внимание, Степанов понял, что большинство не может ответить на его вопрос. И это пятый класс — тринадцати-четырнадцатилетние подростки, а есть один и пятнадцатилетний! Понял Степанов и другое: нельзя отпугивать вопросами, подчеркивать, что они так угнетающе мало знают. Степанов хотел было ответить сам на свой вопрос, но девочка в углу подняла руку.
— Что ты, Вера Масленникова?
— «Полтаву» написал Александр Сергеевич Пушкин, — встав, ответила Вера.
— Пушкин, — подтвердил и мальчик в отцовском пиджаке с подвернутыми рукавами.
Но остальные, выходит, не знали или сомневались в своих зыбких догадках.
Ответив, Вера Масленникова не спешила сесть, и Степанов спросил:
— Ты что, Вера?
— Михаил Николаевич, а верно, что Пушкин — не русский?
Не успел Степанов ответить на этот вопрос, рассказав о Пушкине, как спросили о Петре Первом: правда ли, что он прославился и стал «передовым» царем потому, что делал все на немецкий манер? Степанов почувствовал, что есть и еще подобные, на первый взгляд, казалось бы, неожиданные вопросы, которые боялись задавать в первый день, но которые обязательно зададут… Ничто не проходит бесследно, и он, Степанов, здесь для того, чтобы дать этим детям истинные знания!
После обеда Степанов снова вернулся на Бережок: хотел быстрее войти в школьную жизнь. Большинство учителей собиралось здесь по вечерам: можно спокойно проверить тетради, подготовиться к завтрашнему уроку… Кроме того, были и дела, требовавшие частых и общих усилий.
Самыми последними вышли из школы Владимир Николаевич и Степанов. Старый учитель, почувствовав себя в родной стихии, среди тех, ради кого он жил, за последнее время заметно окреп, приободрился.
— Михаил Николаевич, я переживаю счастливые дни… — взволнованно говорил он Степанову. — Ведь я уж думал — конец! Уже под самым Почепом, помню, сел я на дорогу, свесив ноги в канаву, — не мог больше идти! Откуда-то вырос немецкий бандит с пистолетом. Запомнил я его физиономию: узкая, с глазами навыкате… Поднимает свой пистолет, и я чувствую, как он сейчас выстрелит и влепит мне в грудь кусок свинца… Поверь, в этот миг вспомнил школу: ребята ко мне лицом, я к ним… Вот так всю жизнь — лицом к лицу с теми, кто пойдет дальше нас, будет лучше нас, счастливее нас…
— Но все же не выстрелил, гад?..
— Не выстрелил, как видишь… Может, потому что я сказал ему что-то по-немецки… Случайность, в общем…
На спуске к мосткам через Снежадь учителя повстречали Евдокию Павловну Нефеденкову. Поздоровавшись, она спросила:
— Ты не забыл про меня, Миша?
С палкой в руке, в пальто, перепоясанном ремнем, в платке, повязанном по-старушечьи, она была очень похожа на странницу. Но что-то было в ее фигуре и от той прежней Евдокии Павловны, которую хорошо знал Степанов до войны. «Боря, — почему-то звенел в ушах голос той, далекой Евдокии Павловны, — Боря, Конан Дойл, конечно, очень интересно, но почитай, пожалуйста, и Гете, и Гейне… Они стоят вот на этой полке… И хорошо бы знать язык настолько, чтобы обходиться без переводчика… Воспитанный человек, Боря, — это, прежде всего, человек сильный духом. Лишь слабый прощает себе то, что делает его в глазах других дурным…»
— Я не забыл обещания, Евдокия Павловна, не забыл… — сказал Степанов. — Сегодня первый день на работе и сейчас, как говорится, к вашим услугам…
— А не поздно? — спросила Нефеденкова.
— Почему же поздно?
Владимир Николаевич почел за необходимое оставить их вдвоем.
— Где бы нам спокойно посидеть, Миша? — озабоченно спросила Евдокия Павловна. — Живешь все там же?
— Там же… Не знаю даже, что и предложить, — нерешительно сказал Степанов.
— Тогда пойдем ко мне… Только пусть уж тебя не смущает обстановка.
Оговорка показалась Мише несколько странной: не знает он, что ли, как живут в городе, не бывал в землянках?
— Как себя чувствуешь? — мягко спросила Евдокия Павловна.
Разговаривая, они обогнули темный и тяжелый массив церкви, стали подниматься в гору.
— Разве вы не в самом Дебрянске живете? — спросил Степанов.
— Нет, Миша… — В голосе Евдокии Павловны был оттенок обиды, но Степанов не уловил его.
— Впрочем, сейчас живут где придется и где удастся обосноваться…
— Пойдем, пойдем, Миша. Ничего, что я тебя по-прежнему?..
— А как же еще, Евдокия Павловна?!
Из-за дальнего леса стал выдвигаться диск красноватой лупы и, бледнея, полез на темное небо, различимое только там, где он спокойно плыл. Его слабенькому, умиротворяющему свету открылись луга за Снежадью, в одном месте, но ярко засверкала разбитым зеркалом сама древняя река, открылась по дороге на Ружное чья-то усадьба с четким углом, который образовали не то липы, не то березы…
Пригорок все поднимался, но стежка вдруг свернула вправо и пошла вдоль довольно крутого холма. Они прошагали еще с минуту — холм стал почти отвесным — и остановились.
Степанов увидел черный проем входа. Нефеденкова постучала и, не дожидаясь ответа, распахнула перед гостем слепленную из кусков фанеры и дощечек невысокую дверь. За дверью оказалась занавеска о двух половинах. Евдокия Павловна оттянула одну из них в сторону, и Миша увидел землянку. Один угол занимала большая черная доска, перед которой мерцала лампадка, в другом углу сидела женщина в черном, с черным платком на голове.
Степанов, недоумевая, поздоровался.
Женщина в углу поднялась и молча низко поклонилась.
Сейчас, когда женщина встала, можно было разглядеть, что черное на ней не что иное, как подобие монашеской рясы, и платок повязан не как у простых женщин, а очень строго.
«Монашенка!»
— Раздевайся и садись, Миша, — просто, будто Степанов бывал здесь не раз, сказала Нефеденкова, указывая на табуретку перед некрашеным столом, сделанным из какого-то ящика. На столе лежали небольшие пестрые картинки.
Степанов разделся и сел, все еще не понимая, где он очутился.
— Сестра Мария, — обратилась Нефеденкова к женщине в углу, — это Миша Степанов, сын Александры Артемовны, они жили на Орловской… Сама она из Ружного…
— Помню… Помню… — милостиво ответила женщина в черном, подчеркивая свою приязнь к Степанову.
— Скажи мне, Миша, ты и сейчас не веришь, что мой сын виновен? — спросила Евдокия Павловна, садясь на табурет против гостя.
— Нет, — ответил Степанов.
— А Ваня Турин верит?
— Говорит, что там разберутся…
— Ну, а он сам? Сам? — Голос Евдокии Павловны зазвенел.
Сестра Мария подняла глаза на Нефеденкову. В них было осуждение, и Евдокия Павловна великолепно это поняла.
— Ну, а он сам? — тише повторила она.
— Допускает возможность…
— Допускает! Боже мой!.. Допускает! У него словно нет своей головы, своей совести, своих суждений. Допускает! — Евдокия Павловна охватила голову руками и закрыла глаза. — Если люди перестанут думать, проверять свои поступки совестью, торжества правды не будет никогда!
Степанов понимал, что, стараясь как можно точнее передать отношение Турина к аресту Нефеденкова, он выступает как бы в роли холодного наблюдателя, всего лишь информатора или кого-то еще в том же духе. Не мог же он рассказать, как спорил с Туриным, как отстаивал свою позицию, как чуть не поругался с ним, как ходил к Цугуриеву… Евдокия Павловна горестно качала головой, а Степанов вынужден был молчать, хотя прекрасно понимал, что мать Бориса права.