За сроком давности

— Ко мне тоже, — сказала Дежкина и рассмеялась…

— Да, приятный старик, — сказала Ирина, когда они с Дежкиной вышли от него на улицу. — Как говорил один литературный персонаж, теперь таких уже нет, а скоро совсем не будет.

— Будут. — Клавдия посмотрела на небо, где уже появились первые звезды. — Такие всегда будут.

— Ну, что теперь?

— А что теперь? Теперь по домам. А завтра давай запрос в архив, пусть поднимают все на Корытова Антона Егорыча. Вполне возможно, кстати, что это вымышленное имя. И обязательно разыщи все трудовые ведомости кладбища. Не зря кто-то Шилкиной шею… — Она вдруг замолчала на полуслове.

— Что такое? — Ирина настороженно посмотрела на нее.

— Старею. Мама дорогая, я уже старею. — Клавдия покачала головой. — Такое важное обстоятельство пропустить!

— Какое обстоятельство? — не понимала Калашникова.

— Ира, как был убит второй, молодой? — Клавдия внимательно посмотрела в глаза девушке.

— Перелом шеи.

— А как тот слесарь погиб?

— Поскользнулся и… — Ирина замолчала.

— Раскопаем, — твердо сказала Дежкина. — Мы это дело с тобой обязательно раскопаем. Завтра в девять быть на работе. Без опозданий.

ЧЕТВЕРГ

— Василюк Геннадий Ильич, двадцать девятого года рождения. Образование средне-техническое, ФЗУ. Судим за квартирную кражу. Отсидел с пятьдесят второго по пятьдесят девятый год. С шестьдесят девятого года по семьдесят пятый работал в мастерской при третьем трамвайном депо, с семьдесят шестого до девяносто пятого работал на нашем кладбище. Умер пятого августа девяносто шестого года. В пьяном виде упал с лестницы и сломал шею. Отделение милиции констатировало несчастный случай.

Прочитав, Клавдия протянула Ирине фотографию.

— Вот, это он, Василюк. Фотография нашего Феди Кузина. Так, поехали дальше?

— Поехали. — Калашникова внимательно всмотрелась в фотографию кряжистого седого деда в старой каракулевой кепке, какие когда-то носили выходцы с Кавказа.

— Тут еще трое, кто работал в семьдесят девятом году и подходят по возрасту. Егоршев Николай Андреевич, пятьдесят третьего года рождения. Образование восемь классов и строительный техникум. С семьдесят первого по семьдесят третий год — служба в армии, с семьдесят четвертого по семьдесят шестой работал каменщиком в пятом стройуправлении, потом на кладбище по восемьдесят первый год, с восемьдесят первого по восемьдесят пятый — токарем, потом бригадиром на заводе «Серп и молот». В восемьдесят шестом открыл кооператив по пошиву одежды, в девяносто первом — фирму по торговле оргтехникой. Сейчас владелец магазина на Остоженке. Жена, двое детей. Фотографии пока нет.

— Круто для могильщика, — вздохнула Ирина.

— Извивы судьбы. — Дежкина усмехнулась. — Ладно, поехали дальше. Мамин Дмитрий Петрович, сорок восьмого года. Десять классов, МГУ, филфак. Кандидатская диссертация. На кладбище устроился в семьдесят восьмом году. В восемьдесят втором получил восемь лет за нанесение в пьяном виде тяжких телесных повреждений, повлекших полную потерю дееспособности. Напился, пристал к какому-то прохожему, тот послал его. Наш филолог схватил булыжник и сломал прохожему позвоночник. Отсидел весь срок. В девяносто первом продал квартиру, жил сначала у сестры, потом его выгнали за периодические попойки. Теперь где-то бомжует. Фотография старая.

— Да, тоже извивы судьбы. — Ирина посмотрела на снимок, с которого на нее грустно глядел высокий брюнет с мешками под глазами. Старый турецкий свитер был явно ему мал, зато джинсы болтались на нем мешком. — Да, и бывает же такое. Тупица, с трудом окончивший восемь классов, держит магазин в столице, а кандидат наук по филологии бомжует где-то по свалкам и подвалам.

— Это все пустяки. Вот ты послушай про третьего. — Дежкина вынула из папки фотографию, но Ирине не дала. — Вальдберг Эдуард Артурович. Родился в пятьдесят пятом году в Париже.

— Где? — Калашниковой показалось, что она ослышалась.

— В Париже, столице Франции. — Клавдия иронично ухмыльнулась. — Отец был атташе по культуре. В шестидесятом году семья вернулась в Россию. Отец умер от рака в семидесятом. В семьдесят втором Эдуард с золотой медалью окончил школу с английским уклоном. В том же году женился на гражданке Намибии и выехал по ее месту жительства. Вернулся в сентябре семьдесят третьего, разведенным.

— Ненадолго его хватило.

— Слушай дальше, не перебивай. В ноябре того же года вступил в брак с гражданкой Швеции, выехал с ней в Стокгольм, откуда возвратился разведенным в январе семьдесят пятого. В марте состоялась свадьба с гражданкой Индии, после чего…

— Выехал в Дели, я угадала?

— Нет, не угадала. В Мадрас. Оттуда возвратился в апреле семьдесят шестого. До июня семьдесят седьмого еще потерпел, а в июле сочетался браком с гражданкой Бразилии. Но туда его уже не выпустили наши бдительные товарищи из государственной безопасности. И тогда он устроил сидячую забастовку перед Большим театром. Забастовка продлилась примерно двадцать минут, после чего гражданин Вальдберг на полгода был поселен в Кащенко. Оттуда вышел в начале семьдесят восьмого и сразу устроился работать…

— На кладбище?

— Нет, статистом в тот самый Большой театр. Но оттуда был уволен через два месяца за моральное разложение коллектива. Ходили слухи, что он за это время умудрился вскружить головы приме-балерине и солистке оперы сразу. Под угрозу встал репертуар. Дамы из-за него два раза дрались.

— Какой мужчина! — Ирина грустно вздохнула. — Вот бы посмотреть на него.

— Посмотришь еще… И вот после Большого театра он был принят ночным сторожем на кладбище. Наверное, посчитали, что тамошним обитательницам он не страшен. Проработал там до лета восьмидесятого. В дни Олимпийских игр был выдворен из столицы за сто первый километр, — но как-то умудрился снюхаться с японской гимнасткой. Бедная девушка даже хотела просить приютить ее в советской стране. Ну, нашим это было, естественно, на руку. Эдуард Артурович был возвращен в Москву, устроен на работу переводчиком — вспомнили про его золотую медаль. Но в тот день, когда должно было состояться очередное бракосочетание, на которое, кстати, пригласили всю прогрессивную прессу, наш Казанова пропал.

— Как это пропал?

— Вот так. Пропал и все. Бедная гимнастка провалила выступление, что, впрочем, нашим тоже было на руку. Прогрессивная пресса осталась без сенсации, а пара товарищей из органов получила выговоры за плохую подготовку торжеств. А наш Казанова всплыл через два года. Только звали его уже не Эдуард, а Симон. Брат Симон. Его и сейчас так зовут.

— Так он что же?.. — Ирина недоуменно посмотрела на Клавдию.

— Да, принял постриг. Монах Троице-Сергиевой лавры.

— И до сих пор?

— Да. Вот, посмотри на его фото, ты же хотела на него посмотреть.

Ирина сначала даже не поверила своим глазам. Со снимка на нее глядел маленький, худой, лопоухий и конопатый мужчинка. Такой плюгавенький, даже комичный, что, увидев его на улице, Калашникова постаралась бы сдержать улыбку, чтобы не обидеть его.

— Ну, каков красавец? — Дежкина с интересом наблюдала за Ириной.

— Это что, шутка? — Калашникова повертела снимок в руках. — А это точно он?

— Фотография сделана как раз в восьмидесятом году, летом.

— Неужели этот недомерок мог заставить стольких женщин потерять голову?

— Не знаю, мог, наверно, — сказала Клавдия, еще раз глянув на снимок. — Меня больше волнует, мог ли он убить двух человек и закопать их в могиле Бербрайера, а амурные его дела меня не волнуют.

— Но все же… — Калашникова смущенно опустила голову. — Должно же в нем быть что-то…

— Итак, у нас есть четверо. Двое из них — наши пациенты, как сказал бы старик Аристов. Как думаешь, кто?

— Ну, я ставлю на Василюка и… — Ирина задумалась на секунду. — И на этого филолога, Мамина.

— Начнем с того, что здесь не ипподром. А потом, почему именно Мамин? Ладно, я понимаю, Василюк — сидел, убит в том году, когда надгробие поломали. Тоже, кстати, немаловажный факт. А Мамин почему? Я, например, больше склоняюсь в сторону работяги. Или, в крайнем случае, этого плейбойчика.