Осень без любви

Мы собрали хворост, развели костер, вскипятили чай. Говорили, спорили, и было нам хорошо.

Потом я решил походить по берегу, здесь попадались обсидианы, кварциты.

Галька под ногами была очень крупной, и идти по ней трудно: подворачивались ноги.

По-прежнему было солнечно и тихо. За озером рыжела тундра, у горизонта виднелись сине-белые вершины гор.

Несколько лет назад я отдыхал в Крыму. Как-то ночью вышел на балкон и ахнул. Море светилось под луной, небо, усыпанное звездами, было седым и до боли недосягаемым. Я часа два простоял, ошарашенный красотой и покоем ночи. Тогда мне подумалось, что миллионы людей, от древних киммерийцев и тавров, пришедших в Крым тысячи лет назад, до наших дней, восхищались красотой ночного моря и неба.

Много ль людей видело красоту этих чукотских мест? Миллионы, тысячи? Нет, пожалуй, только сотни, а может, и того меньше. От этой мысли мне сейчас было приятно. И понять истоки этой радости я не хотел.

Пройдя с километр, я повернул назад.

У костра шел оживленный разговор.

— Я хорошо его знаю. Это шабашник первой гильдии, — горячился Виктор. — Он не жил на Севере, а деньгу заколачивал. В месяц по три раза летал с Чукотки в Москву, в Сочи, в Ригу — дефициты выуживал. У этого отпетого снабженца кругом знакомые были. Потом климатическую болезнь подцепил. Тогда о ней доктора понятия еще не имели. Теперь где-то на юге живет, филателией занимается: бизнес — марки втридорога перепродает. Книгу пишет о Севере. Кому нужна его книга? Что он может сказать о Севере?

— Ты о ком? — спросил я, хотя знал, о ком говорят.

— Да об этом, — Виктор назвал имя, — ты его тоже хорошо знал.

— Его уже нет в живых.

— Как нет?

— Летом, месяца три назад, умер.

— Я не знал. Конечно, о покойнике нехорошо плохо говорить, но, мягко выражаясь, он был хитрым и нечистоплотным человеком. Знал, конечно, много. Я читал его очерки в газетах — интересно. А так…

Виктор снял очки, протер их платочком, посмотрел и остался недоволен, опять подышал на стекла, тщательно протер и накинул очки на переносицу, где был красноватый отпечаток.

— Он все превращал в деньги: свой ум, книги, марки, знакомства. В литературе он был кокоткой — все время заигрывал с читателем. Я не люблю литераторов-эквилибристов-жонглеров, кто играет со словами и сюжетом, забыв о своей и читательской душе.

— Он как-то зашел ко мне в гости и увидел в туалете газету со своим очерком. Черт ее знает, как она туда попала! С тех пор я враг для него. Многолетней дружбы будто и не было. — Саша как-то обидчиво, по-детски шмыгнул носом.

— Хорошо, что есть враги! — воскликнул Виктор. — Без них жизнь вовсе бы заплесневела. Нужно искусственно их выращивать, чтобы поддерживать нужное напряжение. Недавно я заспорил с одним журналистом, который доказывал, что такие жесткие виды спорта, как самбо, бокс, борьба, хоккей не нужны человеку и в будущем он от них откажется. Дудки, от зрелищ человечество никогда не откажется! Я бы придумал более жесткие состязания, скажем, стрельба друг в друга из лука или бой деревянными мечами. Убить не убьют, а мужество будет вырабатываться.

— Тут не мужеством пахнет, — заметил Саша, — а злостью.

— Злые люди больше любят жизнь. А ты чего молчишь? — неожиданно накинулся на меня Виктор. — Присматриваешься, приглядываешься?.. Мудреца из себя корчишь? Жизнь познаешь?

— Какого мудреца? Иди ты к черту! — не утерпел я. — Проповедуешь какую-то хреновину, а я должен тебя поддерживать…

— Очумел, да?

Даже сквозь очки было видно, что глаза у Виктора покраснели от возбуждения.

Чтобы избежать ссоры, я молча взял рюкзак и пошел за шишками стланика. Идти пришлось недалеко. Стланик рос по всему берегу озера. Поднявшись по распадку, я наткнулся на плотную зеленую стену.

Урожай кедровника в этом году был необычно богатым. Крупные, еще зеленоватые, смолистые шишки по четыре-пять штук в «бутоне» висели на каждой, даже самой маленькой веточке.

Я быстро наполнил свой довольно объемистый рюкзак.

Пропахший хвоей, с темными пятнами смолы на руках и одежде, я спустился к воде и направился к костру. Ребята все еще о чем-то горячо спорили, и я это понял по их возбужденным голосам.

— Текучка и проклятая обыденка засосали, — горячо говорил Виктор. — Было бы время, я бы… В голове столько замыслов! Не поверишь, но во мне умер настоящий писатель.

Года два назад я зашел к Виктору на работу и увидел его в окружении нескольких девушек — практиканток из университета. Зачарованно смотрели будущие журналистки на метра, рассказывающего сюжет своей ненаписанной повести. И тогда он говорил, что текучка и обыденка убили в нем писателя. Теперь он добавляет прилагательное настоящего.

Почему несостоявшиеся личности всегда ругают обстоятельства, а не себя?

— Где ты был? — спросил Саша. — Мы с Юрой хотели тебе помочь, но не нашли.

— Здесь, недалеко — в левом распадке.

— Мы до него, видимо, не дошли.

Виктор стал возиться с костром. На меня он почему-то старался не смотреть. Я догадывался почему. Видимо, в мое отсутствие он сказал пару «ласковых слов» и в адрес моей персоны.

Я давно знал Виктора, но всегда относился к нему с прохладцей, как и он ко мне. Мы не враждовали, но и не дружили.

Я знаю, что легенда Виктора о загубленном таланте кое-кому нравилась. Как ни странно, она нравилась и некоторым начальникам, и они тянули Виктора по служебной лестнице: пытались компенсировать одно другим. Виктор это знал и даже тонко этим пользовался. Может, действительно повседневная суета поглощала всю его творческую энергию, но меня просто бесило, когда он в собственном безделии винил не самого себя, а кого-то.

С годами во мне укрепилась вера, что вся эта болтология с загубленным талантом нужна Виктору для того, чтобы быть отличимым от других. Может, это была элементарная спекуляция на душевности людей?

Юра сначала тоже возился у костра, а когда отошел к лодке, Саша зашептал мне:

— Помнишь, ты рассказывал о чукотской учительнице, которая после университета боялась появляться в тех местах, где, по преданию, якобы обитали злые духи? Я ведь тогда тебе не поверил, думал, что сочинил. Юра только что расспрашивал про загробный мир. Он верит в него и говорит, мол, чуть-чуть не ушел туда, когда его обидели. Представляешь?!

Я все представлял, но теперь уж мне не верилось, что Юра, наш спутник, молодой парень, года три назад закончивший десятилетку, мог верить в загробный мир. Недоверие мое, как выяснилось позже, оправдалось. Я не исключал возможности, что кто-то из молодых чукчей глубоко верует в загробную жизнь, но с Юрой было другое, я просто чувствовал здесь что-то неладное.

День опять пролетел так стремительно и незаметно для меня, что, увидев закат, я поразился. Стало быстро, заметно темнеть. Озеро, подернутое еще розовой рябью, казалось сумрачным и настороженным.

Мы стали собираться в обратный путь. Возясь у лодки, я посмотрел на горизонт и увидел длинную, отчетливо выделяющуюся полосу земли. Она была синей и над ней повис темно-алый жгут облака.

— Что это? — спросил я у Юры.

— Остров.

— Остров? Почему мы его днем не видели?

— Видели, только он был плохо заметен.

— Как же называется?

— Без названия. Там брусники растет много: земля от нее красная.

— Как брусника по-чукотски? — спросил Саша.

— Вэривыгьын.

— Тогда назовем его остров Вэривыгьилир — остров Брусничный.

— Вот мы и выполнили свою «великую миссию», — сказал я… — Дать название целому острову, разве этого мало?

Солнце зашло за горизонт, вода в озере стала темной. На небе появились первые звезды.

На лодке мы отошли километра на три от берега, когда полетела шпонка у одного из моторов. Юра долго возился с ней, сделал; мы прошли еще с километр, шпонка опять полетела. Мотор не заводился долго, мы шли на одном, потом и он заглох.

Все было проверено: свечи, поступление горючего, но моторы молчали.