Осень без любви

— Счастливо, ребята! — капитан стал прощаться с нами, рука у него была холодная и сильная. — За вами зайдет «Космонавт Гагарин». Заря — кровь, к хорошей погоде, везет, только воды маловато…

Мы постояли немного на берегу, подождали, пока судно отчалит, развернется и, разрезая легкую рябь, закручивая и взбалтывая воду, скроется за поворотом реки. Потом мы пошли к домикам, приютившимся на косе. Откуда-то появились здоровые лохматые псы и мирно, вроде бы с пониманием, стали смотреть на нас.

Мы прошли по шаткому мосту, проложенному через ручей, и оказались у крайних домов. На крыльцо одного вышла пожилая, с широким лицом чукчанка. Она была в брюках, заправленных в резиновые сапоги, старом мужском свитере, без головного убора. Женщина посмотрела на нас настороженно и явно недружелюбно.

— Еттык! — поздоровался Виктор.

Женщина, ничего не ответив, проворно юркнула в дверь, будто кто-то из нас собирался запустить в нее камнем. Мы молча переглянулись.

Гостиница — небольшая комната с черной от копоти печью посредине — была открыта. Три железных односпальных кровати, на которых были только ватные матрасы с какими-то желтыми пятнами, стояли вдоль стен. На столе громоздились консервные банки и пустые бутылки. Предшественники наши весело проводили время.

Ни закопченные стены, ни мусор, ни запах давно не топленного жилья не огорчили нас. Мы еще были наполнены хмельной красотой реки и заката, в нас по-прежнему жило ощущение грядущих встреч с необычным.

— Все сейчас уладим, — сказал Виктор, который неоднократно был в этом поселке. — Позову заведующую и…

Он ушел, а мы с Сашей принялись колдовать у печи.

Вскоре пришла хозяйка гостиницы с двумя пацанами, облаченными в меховые комбинезоны — калгэкэр. Она усадила ребят на высокие табуретки у двери и стала убирать комнату.

Мы угостили детей конфетами, печеньем. Они стали весело хрумкать, поглядывая на нас темными бусинками любопытных глаз.

Печь разгорелась быстро, наполнив комнату сладковатым, сырым теплом. Убрав комнату, ушла с детишками хозяйка, мы почувствовали какую-то непонятную настороженность и в ее разговоре с нами. Что это они все? Потом мы пили чай и говорили об этом, но не пришли ни к какому выводу и легли спать.

Долго не могли заснуть. О чем только не говорили! О буддизме и любви с первого взгляда, о древнем Вавилоне и античастицах, о инках и трагически разбившемся в ля Бурже самолете, о найденном на Колыме мамонтенке. Нас было не унять. Мы говорили так серьезно и горячо, будто от нашего разговора могло что-то измениться в этом мире. Мы почему-то чувствовали себя причастными к большим и малым делам всех эпох и континентов. А за печью, в ворохе бумаги, безмятежно шуршали прусаки, и полная луна, повисшая у самого окна, залила комнату холодным, равнодушным светом.

Утром проснулись рано. Солнце уже взошло, но было еще невысоко.

— Нужно искать лодку, — сказал Виктор. — Сегодня воскресенье, и многие поедут на рыбалку.

Он пошел к знакомому рыбаку, а я решил посмотреть лодочный причал.

Утро было удивительным. Легкая изморозь, серебрясь в лучах солнца, лежала на траве и крышах домов. Воздух был так чист, что в груди покалывало. Небо на удивление безоблачно и белесо. Тихо, так тихо, что чудится невероятное, будто слышишь, как лучи солнца касаются земли.

Я прошел через всю косу и остановился у самой воды. В тихой заводи будто дремали на якоре с десяток разноцветных «Крымов», «Казанок».

Метрах в пятидесяти от стоянки лодок на воде были видны золотистые поплавки сетки, а на берегу лежали длинные, метров по двенадцать, шесты, которыми заталкивают сети в воду. Казалось, что это удавы ползут к воде. Когда я проходил мимо кустов, то услышал старческий женский голос, обращенный ко мне.

— Еттик!

Я повернулся и увидел старуху, которая сидела у куста на корточках. Рядом с ней был лохматый старый пес. У него гноились глаза, он смотрел на меня как на знакомого.

— Здравствуй! — ответил я.

— Приезжий? — спросила старуха.

— Озеро решили посмотреть.

— У меня горе, приезжий. Такое горе! Дед мой умер. Он там, — хрипло сказала старуха и махнула рукой в сторону плоского холма, видневшегося за изгибом озера, где было поселковое кладбище. — Там он теперь лежит.

Уронив голову на грудь, старуха неожиданно заголосила. Я не знал, что делать, что говорить. Молчал, чувствуя, как гулко, до боли в висках, забилось сердце.

Старуха перестала плакать, глянула на меня влажными глазами и по-свойски предложила:

— Давай сетку проверим.

Я ничего не ответил.

Старуха поднялась и заковыляла к воде. Она была в старой выцветшей камлейке и в болотных резиновых сапогах. Низкорослая, кривоногая, она при ходьбе сильно покачивалась из стороны в сторону. Так ходят все чукотские женщины. Ходьба по кочкастой тундре выработала эту необычную походку.

Я помог старухе вытащить сеть, но в ней не было рыбы. Старуха не огорчилась, она просто сказала, что ей жаль, что она не смогла угостить меня свежей рыбой.

Я виновато и глупо ухмыльнулся. Потом старуха опять заплакала.

— Зачем я живу, зачем? — запричитала она. — Молодые были вместе, старые были вместе, а теперь я одна. Приезжий, приезжий!..

Я вспомнил о словах капитана и подумал о том, что и мужчины повинны в том, что на свете меньше становится женщин.

Мы пошли к домам, и старуха дорогой то плакала, то затихала. Черный пес равнодушно плелся следом.

Возле крайнего дома, где стояли вешала с рядами розовой сохнущей рыбы, старуха остановилась.

— Приезжий, я принесу вам вечером рыбы. Я хочу, чтобы вам хорошо было у нас.

Она говорила спокойно, но искренне. Почему те две женщины были недоверчивы к нам?

Я пошел к гостинице. Пес, проследовав за мной метров тридцать, остановился и лениво пошел назад, помахивая хвостам, всем своим видом давая понять, что он исполнил долг вежливости, проводил.

Ребята ждали, меня. Они стояли одетые на крыльце и говорили о чем-то с молодым плечистым парнем, который, как потом выяснилось, согласился везти нас на лодке своего брата.

— Ты чего такой, будто с поминок? — спросил Саша.

Я рассказал про старуху.

— Старик ее в прошлом году помер. Она ко всем так пристает, — пояснил спокойно парень.

Это «пристает» запало в меня, кажется, навсегда.

Потом мы пошли на причал. Юра (так звали нашего нового спутника) не торопясь установил в лодке бачки с бензином, усадил нас, завел моторы, и, высоко задрав нос, «Прогресс» стремительно полетел по зеркалу воды, оставляя после себя две белые косы. Два мотора, словно дорвавшись до работы, захлебывались от восторга.

Я словно растворился во времени, не стал ощущать ни его, ни себя, будто превратился в неотъемлемую часть этого хрустящего свежестью утра.

В детстве я представлял себя то жеребенком, то цветком, то веткой большого дерева. Позже, когда мне исполнилось лет десять, я даже написал об этом стихи:

Потом мне надоело представлять себя частью природы, увлекло другое: стал допытываться у всех, каким буду, когда состарюсь. Взрослым не было дела до моих вопросов. «Поживешь, состаришься и все узнаешь», — отвечали они. Но мне не терпелось. Я вырезал из старой шубы бороду и усы, наклеил их и стал рассматривать себя в зеркало. Странное существо с большими карими, полными удивления глазами, с маленьким носиком, утыканным веснушками, с оттопыренными ушами, с длинной курчавой черной бородой и закрученными, как у гусара, усами отражалось в нем.

Тогда я был удовлетворен увиденным, «старичок» мне понравился.

К чему теперь душа тянется, рвется, что она ищет в себе, в людях, в окружающем мире?

Лодка наша причалила в очень красивом месте, у скалы, торчащей из воды и издали похожей на парус.