Город

Все они разом вогнали в его плоть свои зубы. Новые раны полыхали огнём, словно были оставлены не зубами, а кислотой или раскалённым железом.

Агонизируя от боли, мокрый, перемазанный грязью и кровью Семён, взревев, попытался подняться с асфальта. Его противники, впившиеся в него зубами, так и остались висеть на могучем теле Семёна словно пиявки.

Щедро раздавая удары направо и налево, Семен в очередной раз сумел разбросать своих противников. Сейчас он пребывал в полном замешательстве — что бы он ни делал, эти трое вновь вставали и с безумной фанатичностью продолжали атаковать.

Уже не осознавая этого, Семён в горячке начал ошибаться всё чаще и чаще, и вскоре его некогда чёткие отработанные движения безвозвратно потеряли свою былую уверенность.

Спустя ещё одну минуту он уже молил о пощаде и просто слепо отмахивался от своих несокрушимых противников. А ещё через какое-то время, он, оставленный всеми, затих, наполовину погружённый в большую тёмно-красную лужу у обочины.

* * *

Выскочив из подъезда, Анфиса наконец-то смогла вздохнуть полной грудью. Стойкая вонь мочи, которая, казалось, навеки въелась в облупившиеся стенки коридоров, осталась позади.

Обойдя осколки битого стекла, вылетевшие из оконной рамы на втором этаже — возможно, результат пьяной ночной разборки — Анфиса направилась из квартала в сторону проспекта Победы.

В полном одиночестве она уверенным быстрым шагом продвигалась вниз по пешеходной дорожке (назвать эти чахлые лесонасаждения по обеим сторонам дороги аллеей язык не поворачивался), какое-то время ориентируясь на купола местной церкви расположенной на необъятном пустыре сразу за чертой города.

Спустя некоторое время странная гнетущая тишина, в которой затих город, наконец, настигла её. Сначала Анфиса чуть замедлила шаг, вслушиваясь в то неожиданное безмолвие, которое окружало её. Затем и вовсе остановилась.

Ни машин, ни людей. Ничего. Пустота.

Вокруг тишина и тягостное ожидание того, что это всего лишь минутное затишье, совершенно случайно, возникшее в бесперебойном графике жизни.

Забыв о том, что так спешила успеть перед началом рабочего дня в аптеку, Анфиса потратила на то, чтобы стоя на одном месте медленно развернуться вокруг своей оси и досконально осмотреть окружающее её пространство.

Анфиса не могла внятно объяснить причин этого внезапного побуждения, но в данный момент она просто не могла поступить иначе.

Начиная медленный разворот по часовой стрелке, она наблюдала лишь автобусные остановки, возле которых не было ни единого ожидающего автобуса пассажира, пустынные улицы, уходящие в глубь микрорайона, его безлюдные переулки и одинокие квартала, покинутые всеми разом круглосуточные придорожные ларьки, сиротливые скамейки, стоящие вдоль пешеходной дорожки.

От всего этого ледяного безмолвия просто не могло стать хоть немного, но жутковато. И Анфиса ощутила это ненормальное напряжение. Просто не могла не ощутить.

Даже после того, как она обвела своим напряжённым взглядом полный круг, её зелёные и такие испуганные глаза так и не обнаружили на улице ничего живого. Здесь не было даже птиц. Абсолютный штиль всего живого.

Невольно поёжившись от ледяного холода вызванного нервным напряжением, Анфиса через силу заставила себя шагнуть вперед.

После того как первый шаг, наконец, был сделан, второй получился сам собой. Потом третий. Но она сама не заметила, как каждый её последующий шаг, стал получаться чуть быстрее предыдущего, и постепенно перерос в торопливую походку. В итоге её изящные и без того уже быстрые шаги превратилась в стремительную нервную поступь.

Шпильки её остроносых туфелек отбивали стремительную напряжённую дробь в звенящей тишине, словно Анфиса внезапно перенеслось на арену цирка, на которой вот-вот должен был быть продемонстрирован смертельный номер.

Не мне ли придётся вложить свою голову в пасть ко льву, — подумалось Анфисе и от этой мысли ей стало не по себе.

Если бы она попыталась шагать ещё быстрее, то, несомненно, перешла бы на бег.

* * *

Неподвижно застыв, Филипп, словно в замедленной съёмке, наблюдал, как незнакомец стремительно движется в его сторону.

Филиппа ни на мгновение не отпускало предчувствие, что сейчас произойдёт что-то скверное. Вся его не слишком удачливая предыдущая жизнь научила его безошибочно распознавать грядущую катастрофу. Правда, проку от этого знания было не слишком много, так как, сколько он себя помнил, ему не разу так и не удалось отвести от себя беду.

Всё, что ему оставалось — это, как обычно, замереть и терпеливо вынести все испытания уготованные ему судьбой.

Проверенный способ из его унылой беспросветной и забитой жизни.

Филипп весь напрягся и даже как-то сжался в предчувствии чего-то недоброго, что непременно угрожало его жизни. Угрожало смертельно. Угрожало так, что мгновенно взмокшие ступни в лёгких сандалиях превратили носки в две мокрые тряпицы, из которых легко можно было выжать влагу.

За те короткие мгновения, которое потребовалось незнакомцу, чтобы преодолеть несколько десятков метров, он приблизился настолько, что теперь Филипп мог рассмотреть (разглядеть) то, что ранее не мог различить из-за не особо хорошего зрения и разделявшего их расстояния. Детали, которые открылись для его зрения при молниеносном приближении мужчины.

Его тело было окровавлено. Была ли это лишь кровь животного, или на его теле были собственные раны, сказать было довольно сложно, так как густая корка потемневшей и загустевшей крови, широкими мазками исчерчивающая его плоть, скрывала от Филиппа достоверный ответ.

Незнакомец имел какой-то нездоровый возбуждённый вид, словно был одержим какой-то навязчивой маниакальной идеей.

Он весь был устремлён прямо на него, Филиппа.

Едва касаясь босыми ступнями поверхности грунтовой дорожки, будто порхая над ней, он не бежал — летел.

Неожиданно, совсем рядом с ним раздался незнакомый утробный рокочущий звук. Одновременно пугающий и испуганный.

Только тут Филипп вспомнил о том, что рядом с ним находится его пёс и этот немыслимый животный рык издал именно он. Однако сейчас даже он, его хозяин, не смог бы узнать в этом жутком оскалившемся диком звере, в одно мгновение сбросившем с себя все те бесчисленные тысячи лет одомашнивания, обычно миролюбивое и безобидное существо, его Дружка. На своем веку Филипп не смог бы припомнить и одного раза, когда его пёс, даже в шутку, играя со своим хозяином, издал бы что-то напоминающее рычание, и тем ужаснее в данный момент для него было наблюдать столько открытой враждебности по отношению к незнакомцу.

Его пасть ощерилась в жутком оскале, обнажив белые ровные клыки. Шерсть на загривке его собаки встала дыбом. Мышцы немыслимо напряглись, и теперь всё его тело представляло собою туго скрученную пружину, готовую в любое мгновение стремительно распрямится.

Теперь для Филиппа стало очевидно хотя бы то, что незнакомец не понравился не только ему одному. Пес тоже почувствовал опасность — прямую угрозу и Филипп справедливо посчитал, что восприятие Дружка, основанное не на разуме, который зачастую бывает просто слеп, а на примитивном зверином чутье, древнейшем инстинкте самосохранения, стоит того, чтобы отнестись к нему даже более серьёзно, чем к своему собственному.

Вновь переместив испуганный взгляд на мужчину, которого отделяли от него лишь считанные шаги, Филипп затаил дыхание, ожидая страшной развязки.

Когда это расстояние сократилось до трёх метров, окровавленный мужчина легко, словно отрицая законы всемирного тяготения, взмыл в воздух, намереваясь сверху обрушиться на потрясённого Филиппа.

Не в силах бороться за свою жалкую жизнь, не в состоянии даже пошевелить пальцем, не говоря уже о том, чтобы сломя голову броситься бежать прочь от смертельной опасности, Филипп, скованный ужасом, словно кролик, загипнотизированный удавом, бессильно повалился на спину.