Страница 28 из 137
По вечерам можно было читать или писать, подражая чевенгуровскому герою: «Лесной надзиратель, хранивший леса из любви к науке, в этот час сидел над старинными книгами. Он искал советскому времени подобие в прошлом, чтобы узнать дальнейшую мучительную судьбу революции и найти исход для спасения своей семьи». А можно было двинуть в сторону клуба, который удачно располагался метрах в ста от домика хозяйки. Хотя фактически эта зеленая ветхая избенка, сейчас ослепшая, с заколоченными окнами, выполняла функцию деревенского паба, — официально внутри крепкий алкоголь был вне закона. На тамошние ассамблеи, которые он посещал едва ли не каждый вечер, стягивались на закате отборные деревенские силы, в том числе и элитный дивизион трактористов, уже принявших где-то на стороне: им нравилось танцевать под граммофон. На просьбу припомнить, какие именно произведения пользовались среди бужаровской золотой молодежи наибольшей популярностью, экс-лесник отвечает не задумываясь: Скарлатти. Отношения с трактористами были если не дружественные, то вполне нормальные; набиравшийся опыта писатель старался ничем не выделять себя.
Автопортрет. Лубок работы Проханова.
— Мне Личутин говорил, что вы в Бужарово хотели уйти в монастырь. Правда?
— Конечно. А чего делать-то мужику, куда податься? Религиозные были состояния, я был исполнен мистических переживаний природы, мира, душа жила, чаяла, и мне казалось, что если я совершил этот поступок, то нужно это все развивать дальше. Я помню, был момент, я мчался на грузовике, совхозный шофер знакомый посадил меня в кузов. Я держусь за борт, вечереющий лес — елки, шишки красные, ели накаленные, дороги белые, ветер, огонь белый сверкал — и я думал, что мне нужно идти туда, в монахи, я отрок, зажигающий свечи, «Милый свет лампадки, я тебя люблю». И я сказал — я пойду туда, обязательно, но господи, позволь мне повременить еще, насладиться, нагуляться. И я отложил этот уход в монастырь — и вот все еще не нагулялся никак: с вами сижу, романы пишу дикие какие-то… Это все хи-хи, ха-ха, но есть слабость.
Ни «невеста», ни «кондукторша» не занимали в эти два года его внимания целиком. Пять или шесть, отвечает он на прямой вопрос о количестве. Когда мы проезжаем мимо какого-то очередного, мало чем примечательного поля, он вдруг чуть ли не требует остановить автомобиль и торжественно демонстрирует мне какой-то бугорок, за которым виднеются черные хатки. «Вон там одна жила. Вон в той деревне — стала моей. Был восхитительный март, таяли снега…» В разговоре с лесниками он осторожно наводит справки, «не помнит ли кто» насчет какой-то «почтарки Ани», которая «прижила еще потом ребеночка», — что бы эти расспросы ни значили.
Из лесников особенным расположением Проханова пользовался ныне покойный местный сквайр Витька Одиноков — абсолютно тургеневский, по его уверениям, из «Записок охотника», мужик — «мудрец», деревенский философ, и так далее. (Тут Проханов начинает изображать своего приятеля; единственное, что понятно из этого спектакля, что тот чаще, чем следовало, употреблял странное междометие «пумаешь».) Вдвоем они совершали долгие лыжные прогулки, бродили по участкам, охотились. Именно он научил его держаться подальше от лесной одноколейки, которая вела к кирпичному заводу (директором которого, по иронии судьбы, был не кто иной, как Абрам Березовский, отец лондонского изгнанника) — там постоянно ошивались какие-то темные личности, подкарауливающие рабочих с зарплатой и отбирающие у них ее. Счастливо избежав участи этих несчастных, Проханов вновь обращался к своему товарищу — с ним единственным можно было поговорить о красоте, Софии, пославословить die ewige Weiblichkeit, на что, впрочем, его собеседник скептически качал головой и изрекал: «Какая барыня не будь, все равно ее ебуть». Молодой декадент хлопал себя по ляжкам, набирал дыхания и принимался высвистывать новую трель про изумление от красоты, но коллега-перипатетик эффективно обезоруживал его сентенцией вроде: «Ебешь — города берешь. Выебал — будто нищенку обокрал». (Удивительным образом в романе «Политолог» это присловье вложено в уста английской королевы, которая будто бы говорит аграрию Карантинову, воображающему себя принцем Чарльзом и созерцающему портрет леди Ди: «Чарльз, из всего этого ты должен извлечь урок. Какая барыня ни будь, все равно ее ебуть…»)
Вообще, по словам своего коллеги, то был настоящий деревенский консерватор — и прежде всего в эстетике. Так, Проханов, желая порисоваться, читал ему свои упаднические «Умирают левкои — легко им…», на что тот корректно выражал сомнение в том, что это вообще можно назвать стихами, и в качестве аргумента цитировал ему строчку «Горит восток зарею новой!», резюмируя: «Вот это, я понимаю, стихи», — после чего Проханов со своими левкоями чувствовал себя Незнайкой, срифмовавшим «палку» с «селедкой». По-видимому, именно эти моменты имел в виду Ю. В. Трифонов, когда использовал в своем предисловии к прохановской книге словосочетание «работать лесником среди стихии народного творчества».
Именно Одиноков был свидетелем у него на свадьбе. В Бужарово — «в лесах», в паспорте зафиксирована дата: 1963 год — он женится на девушке по имени Людмила. «Она приехала ко мне в деревню под Москвой… Истра… на стогу сена… она художница… там мы познакомились. Ее пленила эта романтическая ситуация… многих женщин она пленяла. Нельзя сказать, что это была бурная любовь или это была первая любовь. Встреча с моей женой не была каким-то потрясением. Говорят, пришла пора молодцу жениться… Я и понял, по тысячам признаков, что эта женщина должна быть матерью моих детей, продолжить род, быть главой моего дома… И я не ошибся ни в чем». «Она приезжала ко мне, это были восхитительные встречи: лес, стога, зима, прогулки, собаки, охота, лесники».
«Это была одна из самых тихих деревенских свадеб». Монастырская компания на свадьбе не присутствовала. Одиноков, явившийся на церемонию бракосочетания с трогательным букетиком колокольчиков, расписался за свидетеля в книге регистраций бужаровского сельсовета. Молодожен приобрел бутылку красного вина и кулек карамелек-подушечек; втроем они сидели за столом председателя, пили вино из единственного стакана и закусывали сладким. «Наша свадьба прошла тихо, нешумно и восхитительно. Сохранение таинства. Встреча двух людей однажды и навсегда». В коллекции прохановских стихов есть особый «свадебный псалом», который часто будут цитировать его двойники: «Мы с тобой не венчаны, мы в избе бревенчатой, наши гости званые — шубы, шапки рваные. Наши люстры гроздьями звездами морозными. Мы с тобою встречные, мы сверчки запечные».
— А вот ты говорил нам, когда прощался, что напишешь про нас книгу. Вот ты кажи — напысав или не напысав? — допытывается настырный Хохол.
— Надо говорить — написал, — дружелюбно подначивает его Проханов, явно не расположенный обсуждать эту тему. — Вот ты скажи, ты за кого: за Януковича или за Ющенко?
— Та шоп им обоим. Ну так ты кажи — напысав или не напысав?
— Написал, — отвечает он и не врет: в повести «Иду в путь мой» обнаруживается если не сам Хохол, то по крайней мере «лесник Ратник». Но «Иду в путь мой» будет позже; а там, за печкой, поглядывая на крутящиеся хвосты, ему удалось сочинить два крупных текста, «Кони в клевере» и «Стрелять птиц», в которых он попытался отобразить и зафиксировать «техническо-любовный опыт»: полигоны, танки, застревающие в броне сердечники, КБ, экзистенциальные сомнения, любовь, женщины, эротика. По-видимому, что-то связанное с «невестой». Он их сжег. «Они были несовершенны. Просто я понял, что они не должны оставить след. Это были первые подмалевки». Он, впрочем, признается, что в «Иду в путь мой» есть «отголоски» этих вот романов, «остатки взорванной планеты», мотивы и настроения, и «иногда эти первые вещи снятся, как ампутированные руки и ноги».
После свадьбы оседлая бужаровская жизнь, уже обросшая знакомыми, привычками, обязанностями, вдруг осточертевает ему, и он, неожиданно даже для себя, увольняется из истринского лесничества и отправляется в Карелию. И если подмосковное Бужарово было репетицией, то Карелия — настоящим бегством.