Страница 26 из 64
Только перед рассветом Тагзима уснула.
Тимергали, не выпускавший ее из своих объятий, тоже закрыл глаза, но не мог уснуть, потому что ни на минуту не забывал, что завтра, да нет, не завтра, уже сегодня дол* жен будет расстаться и с любимой, и с отцом, и с матерью, и с братишкой, и с этим лугом, над которым поднимается дивный аромат скошенных трав, и даже с этой птицей, которая так и будет все лето просыпаться в этих кустах, чтобы встречать песней новую зарю.
Небо на востоке быстро светлело. Пора было уходить. Он склонился над Тагзимой. Разметавшиеся волосы покрывали нежное лицо спящей женщины.
— Проснись, — сказал он ласково, — я ухожу…
Тагзима вздрогнула от испуга и проснулась, увидев склоненное над нею лицо парня, успокоилась, счастливо улыбнулась, прижалась к Тимергали:
— Родной мой!..
XX
Проводив старшего брата в армию, Миннигали недолго работал на сенокосе. В середине недели он прибежал домой и радостно заявил матери:
— Эсей, завтра утром я уезжаю в Баку!
Малика делала затируху в деревянной чашке, руки у нее опустились.
— Тебе же всего шестнадцать лет! — сказала мать.
— Председатель Совета Муса-агай дал справку, что мне восемнадцать! — МиннигалиМиннигали гордо вытащил из кармана справку и положил ее на стол: — Вот!.
А Сахипгарей согласился?
— Если бы он не согласился, Муса-агай не дал бы справку. Теперь я не с двадцать третьего, а с тысяча девятьсот двадцать первого года!
— Разве можно так делать?
— Стране нужны нефтяники, эсей. Неужели ты этого не понимаешь?
— Понимаю, да… — У матери подступил к горлу комок. — А отец знает, что ты уезжаешь?
— Знает.,
Мать стала задумчивой, взгляд ее был печальным.
— И надолго ты туда?
— На три года.
— Три года — это так много! — Мать кончиком платка вытерла слезы на глазах. — Как мы будем жить одни? Ты бы хоть дождался, когда Тимергали отслужит в армии!
— До этого я и сам успею приехать. Подучусь нефтяному делу — и приеду. Без этого нельзя в Башкирии нефтяную промышленность развивать.
Послышались шаги отца. Как только оп переступил порог, мать не выдержала и горько заплакала:
— Неужели нам суждено остаться вдвоем в этом доме?
Хабибулла рассердился:
— Ну что ты разревелась, мать? Твои сыновья в люди хотят выйти, не будем им мешать!
— Что же теперь делать, отец? — Малика еще сильнее заплакала. — Жалко ведь!
— «Жалко, жалко»! — передразнил Хабибулла жену. — Нельзя же их все время держать возле своей юбки. Ну ладно, хватит, хватит.
— Тебе хватит, а мне горе.
— Какое еще горе? — Хабибулла нахмурился: — Не на тот же свет провожаешь сыновей!
Миннигали не любил, когда мать с отцом ссорились. Он выскользнул на улицу. Нужно было скорее увидеть Закию, Дома ее не оказалось. Тогда он решил подняться на Карамалы.
С вершины горы деревня казалась такой маленькой! На улицах никого не было видно — почти все колхозники находились еще на сенокосе и в поле. Не видно было и коз, которые обычно собирались в тени перед клубом и возле школы. Не видно собак, даже куры попрятались от жары.
Так и запомнил Миннигали родную деревню, разморенную полуденным жаром, так и встанет она перед ним на дальней стороне, как видит он ее сейчас с вершины Кара-малы…
Тяжело стало на сердце Миннигали, когда он подумал о прощании с родной деревней. И чувства эти вылились из души стихами…
Родная, милая деревня…
Здесь вырос я и возмужал,
Весною лазил но деревьям,
В лапту с мальчишками играл.
Удил я рыбу в речке нашей,
Зеркальную тревожа гладь.
Зимою мы вдвоем с Акбашем „
Любили зайцев здесь гонять.
Когда в черемуховой пене
Струился тихий Уршакбаш,
Любил я слушать птичье пенье —
Лихой оркестр сельский ваш.
Любил за ягодами летом
Ходить в далекие лога,
А в сенокосные рассветы —
Метать под облако стога.
Пройду я сотни километров;
В любом конце моей страны
Мне поспешат на помощь ветры,
Что дуют с нашей стороны.
Он с особенным вниманием приглядывался к знакомой ему жизни леса — все старался запомнить, мысленно прощался с ней.
А природа, словно желая навечно остаться в памяти парня, была, как никогда, прекрасна. Солнце просвечивало сквозь густую листву берез. Птиц не было видно. Только стайки ласточек неутомимо прошивали бездонное синее небо.
Миннигали шел пологим склоном и вдруг наткнулся на поляну, сплошь усыпанную спелой, крупной земляникой. Земляники было так много, что издали поляна была похожа на ярко-красный ковер…
Миннигали сорвал несколько ягод и, обойдя поляну, чтобы не помять понапрасну ягоды, двинулся дальше.
Южный склон горы, поросший березками, весь светился, пронизанный щедрым солнцем. На пригретых солнцем полянах белые ромашки слепили глаза. Здесь было царство насекомых… Всюду слышны звуки, напоминающие то скрипку, то мандолину. Музыканты стараются что есть мочи. Одни из них ползут по стеблям трав, другие, раскинув крылья, взлетают в воздух. Все звенит, бренчит, стрекочет в траве. Внимание Миннигали привлек зеленый кузнечик. Оказывается, на его крыльях имеется специальный аппарат, издающий звуки. В одном крыле «струны», в другом — «смычок» с острыми зазубринами. При движении крыльев получаются скрипучие звуки.
Подул жаркий ветер, всколыхнулось разнотравье, волна пробежала по вершинам трав, зашелестели березы безвольными ветвями. Сразу затих звон кузнечиков, они замерли, прислушиваясь к движению ветра, но потом, видимо, решили, что все в порядке, и снова грянул «концерт».
Часами мог Миннигали слушать лес, траву и горы.
Теперь он уезжает в далекие края, там он будет с грустью вспоминать родные места, но ехать надо. Обязательно надо ехать.
А пока — прощайте, прощайте. Миннигали всегда будет любить вас, будет сочинять про вас стихи… «Мы опять встретимся, конечно, встретимся, потому что без вас я прожить не могу…»
— Эхе-хе-хе-е-ей!..
Голос девушки, раздавшийся по лесу, показался знакомым. Неужели это она? Он осмотрелся. По тропинке, среди мелких березок по склону, поросшему ромашками, спускалась девушка.
— Закия-я-я!..
Лицо девушки, нежно-смуглое от загара, засветилось радостью.
— Миннигали!
— Закиякей![19]
— Уезжаешь?
— Уезжаю…
Они взялись за руки и долго стояли так, глядя друг другу в глаза, затем пошли по пестревшему цветами полю.
Солнце уже склонилось к закату, стало прохладнее. Птицы, которых в жару не было слышно, стали подавать голоса, о чем-то щебетали, перелетали с ветки на ветку, хлопотливо отыскивали корм.
Миннигали смотрел на задумчивое красивое лицо девушки и ликовал от счастья. «Закия искала меня! Значит, любит», — думал он. Молчаливая, грустная Алсу-Закия и сама похожа была на белый цветок. Нет, конечно, нет, Закия пе сравнима ни с каким — даже самым красивым! — цветком. Ведь она — Алсу, утренняя заря, недаром так называют ее в ауле.
Ему хотелось поцеловать ее, но, как всегда, не хватало смелости.