Страница 17 из 43
***
Дни начинают течь за днями, принося в нашу жизнь относительное умиротворение и покой. Я планомерно навожу порядок в доме, шаг за шагом очищая от пыли и неизбежного хлама новое жилище.
При ближайшем рассмотрении я понимаю, что нам досталось настоящее сокровище: дом не такой большой, как те, что остались в Деревне победителей в Двенадцатом, но он словно создан для того, чтобы жильцы в нем были счастливы. В любой комнате тебя встречают стены из дубовых бревен, деревянная мебель, тканые ковры и свечи, расставленные то тут, то там. В гостиной у камина примостился небольшой дровник, а на кухне – по бокам от печи – свисают декоративные вязанки трав и чеснока. Дом похож на те, что рисуют в книжках – здесь обязательно должен жить добрый домовой и звучать смех.
К сожалению, смеяться пока некому. Китнисс хранит молчание, и, хотя я точно знаю, что доктор Меллер рекомендовала ей пытаться напрягать связки, чтобы заговорить, я ни разу не видел, чтобы она это делала.
Китнисс похожа на грустную тучу: ее губы практически не улыбаются, а взгляд неизменно обеспокоенный и тоскливый. Почти все свое время она проводит, сидя на крыльце и глядя на синюю гладь озера.
Она не плачет.
И иногда мне кажется, что я мечтаю увидеть ее слезы: плач приносит опустошение в души людей, но, вместе с тем, он очищает, освобождая место для чего-то нового. Китнисс же застряла на том ужасе и боли, которые ей довелось пережить, и не хочет бороться со своими внутренними демонами. Я бы помог, попытался вытащить ее на свет, да только Китнисс отгородилась от меня стеной из непробиваемой тишины и почти игнорирует.
Только ночами я могу помечтать, что все беды и страхи остались позади: иногда, лежа без сна, я часами любуюсь ее лицом, борясь с желанием коснуться дрожащих ресниц мягким поцелуем.
Китнисс красивая, она самая красивая из всех девушек, которых я когда-либо знал. И я люблю ее так сильно, что порой сердце колит от недосказанности и пустоты. Я не сдаюсь, я верю, что спокойствие мирной жизни, когда уже ничто не угрожает завтрашнему дню, когда-нибудь сумеет разрушить лед ее отстраненности.
Я ей нужен.
Это странно и, пожалуй, самонадеянно, но в моей душе все крепче прорастает семя уверенности в том, что я необходим Китнисс. Пока не как любимый, только друг, почти брат. Но мы здесь вдвоем, она согласилась на это. У нас впереди целая жизнь, и я дождусь того момента, когда Китнисс будет готова принять мою любовь. Ей даже не нужно любить меня в ответ – моего собственного чувства с лихвой хватит на двоих.
Сегодня прекрасный день, один из тех последних подарков августа, когда воздух пропитан теплом и запахом умиротворения. Я готовлю для Китнисс сюрприз: свежие ароматные булочки с маком и сахарной пудрой уже легли в плетеную корзинку, а душистый настой теплого шиповника, полезный для ее горла, налит в пузатый термос. На полке возле входа приготовлен свернутый плед, ожидающий согласия или отказа Китнисс пойти со мной на пикник.
Я нахожу ее в спальне, где она сидит на краю кровати, яростно вытирая полотенцем непослушные локоны. С грустью понимаю, что она снова принимала душ. Это похоже на навязчивую идею, но Китнисс моется по три-четыре раза в день. Она до красноты натирает свое тело, стараясь оттереть несуществующую грязь.
«Я грязная…». Одни из последних слов, произнесенных Китнисс, и похоже, что она до сих пор верит в них, виня себя и наказывая нежную кожу.
Она поднимает на меня раскрасневшееся лицо и механически касается бинта на шее. Полотенце ложится на колени, а Китнисс вопросительно смотрит на меня. Подхожу ближе, останавливаясь в безопасном для нее метре, – я с точностью до сантиметра выучил расстояние, которое мне не стоит нарушать при свете дня.
– Я приглашаю тебя на ужин, – выдавливаю доброжелательную улыбку, стараясь не показать, как меня расстраивают ее бесконечные отмокания в душе. – Сегодня предлагаю поесть на берегу – погода чудесная, грех не воспользоваться этим.
Китнисс размышляет, и я надеюсь, что перед ее глазами сейчас не встают картинки возможных издевательств, которым я мог бы подвергнуть ее, если она согласится. Впрочем, насколько я могу судить, Китнисс не паникует, просто взвешивает все «за» и «против», и уже через полчаса я, счастливый, расстилаю на траву плед, опуская на угол ткани корзинку с выпечкой.
Мы едим не спеша, наслаждаясь красотой окружающей природы. Размеренный плеск воды, ласкающее прикосновение теплого ветерка, касающегося лица и играющего с волосами. Я с упоением наблюдаю, как Китнисс с аппетитом поглощает одну булочку за другой, и задерживаю дыхание, замечая ее облизывание пальцев, – белая пудра сахара кажется ей достойной того, чтобы не оставить ни грамма.
Когда над нашими головами кричит птица, Китнисс поднимает взгляд, щурясь от солнца, которое еще не ушло в закат. Я тоже стараюсь рассмотреть певунью и нахожу-таки ее, только не узнаю: все, что касается леса и его обитателей, это стихия Китнисс.
Она наблюдает за тем, как птица парит в светлом небе: кружится, рисует чудные зигзаги и поет, поет так сладко, что… уголки губ Китнисс приподнимаются в улыбке. Я почти не верю своим глазам, настолько редко в последнее время я вижу радостные эмоции на любимом лице. Китнисс замечает мой взгляд, стыдливо потупившись, но все внутри меня трепещет, дрожа от вспыхнувшей надежды.
Понимая, что смущаю ее, я отворачиваюсь, но продолжаю глупо улыбаться: искорка счастья зажглась, отказываясь потухнуть, как я себя ни убеждаю. Оглядываюсь вокруг, решая, что стоит взять себя в руки, но вместо этого поднимаюсь на ноги и устремляюсь прочь, замечая чуть поодаль красные головки дикорастущих цветов.
Я собираю букетик и, сжимая его в руке, возвращаюсь к Китнисс. Она с интересом наблюдает за мной, но все равно чуть краснеет, принимая маленький презент. Ее губы дрожат. И она улыбается. Искренне, радостно. Мне.
От неожиданного счастья я готов кинуться к ней, сжимая в объятьях и срывая с довольных нежных губ поцелуи, но мне приходится несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы унять разбежавшееся сердце. И все-таки я позволяю себе риск: повинуясь внутреннему порыву, я ложусь на плед, вытягиваясь во весь рост, и моя голова оказывается возле ног Китнисс. Совсем близко к ним. Запретно близко.
Китнисс на секунду замирает, глядя на меня сверху вниз, но не отодвигается, а будто прислушивается к своим ощущениям. Это волшебный день: она не уходит, несмотря на мою вольность.
Ее руки опускаются на колени, и она задумчиво перебирает подаренные цветы, пока я любуюсь тем, как подрагивают ее темные ресницы, и как несмело, то и дело, ее губы дарят улыбки – первому цветку и второму, десятому в букете и пятнадцатому.
В дом мы возвращаемся уже в сумерках: Китнисс раскрасневшаяся и, кажется, довольная, а я бессовестно счастливый.
От меня не укрывается, что она не бросается в душ, как это часто бывает вечерами, а спокойно переодевается, спрятавшись за ширмой, после чего укладывается на свою половину кровати. Я занимаю ту, что положена мне.
Долго не сплю, размышляя над тем, почему раньше не заметил такого простого способа порадовать Китнисс: я почти не покидаю дома, и она сидит тут со мной, но Китнисс – птица, а птице нужно небо, чтобы летать.
Поворачиваю голову, наблюдая за тем, как, зарывшись в подушку, Китнисс смешно морщит нос. Спит. Одно ее плечо доверчиво выскользнуло из-под одеяла: несмотря на жару, она всегда спит, укутавшись по самую шею. У меня рука зудит от того, как невыносимо хочется коснуться оголенной кожи. Глубоко вздыхаю и, поднимаясь так, чтобы не разбудить любимую, ухожу на кухню. Ледяная вода из холодильника хоть немного остужает мой пыл.
Много минут стою у окна, глядя на сияющую в свете луны ровную гладь озера и вспоминая чистую улыбку на родных губах. Кажется, я почти забыл вкус ее поцелуев – они остались где-то в прошлой жизни, где-то до первого болезненного вскрика, вырвавшегося из моего горла.
Мы ведь не заслужили всего этого? Игры, огонь революции. Боль и унижения. Травма Китнисс: природа наградила ее голосом, сравнимым с пением птиц, но Люцифер забрал это…