Сладкая отрава

Я не успеваю договорить, потому что внезапно чувствую резкую боль, и понимаю, что Китнисс снова сократила расстояние между нами. Звон ее пощечины будто повисает в воздухе, вибрируя и отражаясь от стен, а моя щека горит, обожженная ее ладонью.

– Не смей так говорить, – кричит она, – это твой ребенок! Наш!

Глаза Китнисс полыхают праведным гневом, и она замахивается снова, но я успеваю перехватить ее руку и отталкиваю Сойку в сторону.

– Ври и дальше, тебе это все равно не поможет, – отвечаю я, хищно скалясь.

Игры кончились. Пора начинать то, зачем я сюда пришел.

Я киваю миротворцам, и они понимают меня без слов: один хватает Китнисс за запястья, удерживая на месте, а второй закатывает из коридора подставку, напоминающую маленькую жаровню. Сойка, как завороженная, смотрит на то, как человек в белой форме чиркает спичкой и подносит ее к углям. В мгновение ока появляется яркое пламя, жар от которого стремительно распространяется по камере.

Я наблюдаю за тем, как на лице Китнисс удивление сменяется страхом, когда она понимает, что этот огонь здесь для нее.

– Разве огненная девушка боится пламени? – спрашиваю я, и Сойка переводит на меня испуганный взгляд.

– Пит… – мое имя в ее устах похоже на слабый писк.

– Все хорошо, Китнисс, – отвечаю я и невольно улыбаюсь, когда ужас касается ее лица. – Это больно, но ты заслужила.

– Готово, – подает голос миротворец, который готовил жаровню, а его напарник в это время толкает Китнисс вперед.

От неожиданности она падает на колени, а два моих помощника оказываются рядом и удерживают ее в таком положении, крепко вцепившись в ее руки, разведенные в стороны. Подхожу к ней вплотную, наслаждаясь страхом, плещущимся в серых глазах. Протягиваю руку и рывком дергаю ткань ее майки вперед. Материал с треском поддается, обнажая белоснежную кожу и открывая моему взору верх черного бюстгальтера, прикрывающего ее грудь. Повинуюсь неясному порыву и провожу пальцами по мягкой коже от шеи к ключице; спускаюсь ниже, задевая край лифчика.

Китнисс бьется в руках миротворцев и взывает ко мне, прося о помощи.

– Пит, – мямлит она, – пожалуйста, не надо. Я ничего тебе не сделала!

Ярость стремительно поднимается со дна моей души. Нет, Эвердин. Я не поверю твоим мольбам. Метка на теле – меньшее, чего ты заслужила.

– Пи-ит! – ее голос становится все громче, переходя в крик.

Не сдерживаюсь – бью ее наотмашь по лицу, и Сойка замолкает, опустив голову вниз. Подхожу к жаровне, поднимая вверх металлическую палку с раскаленным до красна наконечником. Разворачиваю ее так, чтобы можно было рассмотреть рисунок. Герб Капитолия: орел, раскинувший крылья. Тоже птица, ехидно думаю я, только не такая болтливая, как сойка.

Едва я делаю шаг назад в сторону Китнисс, она будто обретает недюжинную силу и с таким напором бьется в руках миротворцев, что ей удается освободиться от хватки одного из них. В мгновение она подскакивает на ноги, но второй миротворец со всей силы ударяет ее в лицо, рассекая губу и оставляя на щеке бордовый след.

Моим помощникам требуется минута, может, две, чтобы снова усадить Китнисс на колени и зафиксировать ее руки, чтобы она больше не делала резких движений. Я вижу слезы, стекающие по ее щекам и смешивающиеся со струйкой крови из разбитой губы. Слабое сомнение зарождается в моей душе, и я чувствую, как дрожит рука, в которой я держу палку с клеймом. Калейдоскоп воспоминаний проносится в голове, чередуя яркие образы с серыми и невзрачными.

Я любил ее.

Она предала.

Я хотел ее.

Она не хранила верность.

Я умирал за нее.

А она… Родит ребенка от другого.

Мой взгляд скользит ниже, задерживаясь на животе Китнисс. Хоть Сойка и худая, как скелет, ее талия выглядит чуть шире, чем я помню…

На этот раз я не в силах погасить свою ярость и ревность. Игнорирую крики Китнисс: мольбы и проклятия, вперемешку сыплющиеся на мою голову, и подношу заготовку клейма к ее коже. Выбираю место – чуть выше уровня лифчика на правой стороне, примерно там, где Китнисс обычно носила свою брошку. Делаю выпад вперед, прижигая светлую кожу, и камера наполняется истошным, буквально нечеловеческим воплем и запахом паленого мяса.

Испугавшись, отбрасываю в сторону палку и расширенными глазами смотрю на Китнисс. В кроваво-алом пятне ожога с трудом можно угадать символ Капитолия, а запах такой сильный, что я невольно оглядываю себя – не от меня ли пахнет горелой плотью?

Крики Китнисс затихают, превращаясь в глухие стоны, и постепенно она совсем успокаивается. Сойка больше не пытается вырваться из рук миротворцев, не дует на рану, в надежде притупить боль. Ее тело безвольно повисает в воздухе, удерживаемое от падения только моими помощниками, и мне внезапно становится жаль ее. Бесчувственная лгунья, бессовестная изменщица - и все-таки обычная девушка, которая теряет сознание от боли.

Злюсь на себя. Ненавижу ее. Проклинаю Сноу за то, что предложил заклеймить Сойку. Хотя… Теперь она часть Капитолия. На ней пожизненная метка, которую не сотрешь.

– Положите ее на кушетку, – командую я, и миротворцы выполняют задание, волоком подтаскивая Китнисс к ее скромному ложу.

Я разворачиваюсь и выхожу из камеры. Быстрым шагом иду прочь, лишь бы поскорее убраться подальше от Китнисс. Не видеть ее, не слышать. Забыть душераздирающие крики, которые сегодня коснулись моих ушей…

Уже оказавшись у лифта, неожиданно замедляю шаг. Неясная тревога закрадывается в душу. Почему я иду один? Разве миротворцам есть, зачем оставаться в камере Китнисс? Следую назад, одергивая себя, чтобы не перейти на бег. Какая мне разница, какие там дела у ребят в белой форме с бесчувственной Сойкой?

Мое сердце нервно дергается, когда я, заглянув во все еще распахнутую дверь камеры, вижу миротворцев, один из которых склонился над Китнисс. Ее майка, которую я разорвал только сверху, разрезана до конца и больше не прикрывает едва округлившийся живот, на котором по-хозяйски лежит рука мужчины.

Единственное, о чем я думаю в этот момент – “Моя!”.

Лгунья, предательница, неверная - и все равно моя! Я заслужил право владеть ей после всего, что пережил из-за нее.

С ревом бешеного зверя я бросаюсь на миротворца, который лапает живот Китнисс, а второй, только сейчас заметив меня, отступает в сторону, стараясь не попасть под удар. Я с силой дергаю насильника за волосы, оттаскивая его от Китнисс. Секунда, и мой кулак упирается в его физиономию. Из разбитого носа начинает вытекать кровь. Поначалу парень теряется, но быстро приходит в себя и кидается на меня с гримасой ярости. Его напарник, похоже, оказывается умнее: сделав шаг вперед, он преграждает ему путь.

– Он преемник Сноу, – бурчит миротворец, обращаясь к другу. – Держи себя в руках!

– Она заключенная, – спорит первый, будто это что-то меняет.

Сжимаю кулаки, готовый к новому броску.

– И? Это повод насиловать чужую женщину? – рычу я в приступе не утихающего бешенства.

– Что не запрещено, то разрешено, – оправдывается миротворец, бросив похотливый взгляд на полуголую Китнисс, лежащую без сознания, добавляет:

– К тому же, она ничья, – его голос полон неприкрытого пренебрежения, когда он обращается ко мне: – В сказку о влюбленных из Двенадцатого давно никто не верит. Тем более, после такого…

Он выразительно кивает головой в сторону, указывая на еще не остывшую жаровню.

– Тод, уймись… – пытается утихомирить его друг.

У меня невыносимо чешутся руки, требуя драки, и ярость мутной пеленой застилает глаза. Крошечными остатками здравого смысла в своей голове я понимаю, что если все-таки кинусь на миротворца, то буду бить его, пока он не перестанет дышать.

– Эвердин – моя, – четко проговариваю я, сверкая глазами. – Если еще хоть раз кто-то тронет ее даже пальцем, я лично позабочусь о том, чтобы он не дожил до следующего утра.

Пока я говорю, ярость потихоньку спадает и последние слова я произношу уже с издевкой: