Страница 27 из 70
И вот что еще хочу сказать я всем ниспровергающим статуи: право же, это величайшая глупость – бросать соль в море, а статуи в грязь.
В грязи презрения вашего лежала статуя: но на том и зиждется закон ее, что из уничижения вновь восстанут жизнь и живая красота ее!
И вот – в божественном ореоле поднимается она теперь, еще более обольстительная в страдании своем; и поистине, она еще поблагодарит вас за то, что вы ниспровергли ее, разрушители!
Такой совет даю я королям, и церквям, и всему, что одряхлело от тяжести лет и ослабло в добродетели: дайте ниспровергнуть себя! И вы снова вернетесь к жизни, а добродетель вернется к вам!"
Так говорил я Огненному Псу. Тут он угрюмо прервал меня и спросил: "Церковь? Что это такое?"
"Церковь, – отвечал я, – это своего рода государство, но особенно лживое. Однако замолчи, лицемерный пес! Тебе ли не знать сородичей своих!
Подобно тебе, государство есть пес лицемерия; подобно тебе, оно любит говорить среди дыма и грохота, чтобы заставить верить, как делаешь это и ты, будто говорит оно из недр вещей.
Ибо оно непременно хочет быть самым важным зверем на земле; и верят ему, что оно способно на это".
После моих слов Огненный Пес стал, как безумный, корчиться от зависти. "Как? – вскричал он, – как, самым важным зверем на земле? И в это верят?" И столько дыма и ужасных воплей вырвалось из глотки его, что я думал, он задохнется от гнева и зависти.
Наконец успокоился он, и слабее стало пыхтение его; но как только он умолк, я сказал ему со смехом:
"Ты злишься, Огненный Пес: значит, я не заблуждался насчет тебя!
А чтобы мне остаться при правоте моей, послушай о другом Огненном Псе: он и вправду вещает из самого сердца земли.
Золото и золотой дождь исторгает дыхание его: так желает сердце его. Что ему пепел, дым и горячая слизь!
Подобно разноцветным облакам, вылетает смех из уст его; противны ему твое клокотание, и плевки, и терзания чрева твоего!
А золото и смех – берет он из сердца земли: ибо, узнай же и ты, наконец: сердце земли – из золота".
Когда Огненный Пес услышал это, он был не в силах больше слушать меня. Пристыженный, поджал он хвост, невнятно пролаял какое-то "Вау! Вау!" и уполз в берлогу свою".
Так рассказывал Заратустра. Однако ученики едва слушали его: так велико было их желание рассказать ему о корабельщиках, кроликах и летающем человеке.
"Что могу я сказать об этом? – ответил Заратустра. – Разве я призрак?
Вероятно, то была тень моя. Вы, наверное, уже слышали что-нибудь о страннике и его тени? [33]
Несомненно одно: мне надо крепче держать ее, иначе погубит она доброе имя мое".
И снова покачал головой Заратустра и удивлялся. "Что это значит – повторил он.
Почему призрак кричал: "Пора! Давно пора!"?
Почему же – давно пора?"
Так говорил Заратустра.
ПРОРИЦАТЕЛЬ
" – и я видел, великое уныние наступило среди людей. Лучшие из них устали от дел своих.
Объявилось учение, и рядом с ним шла вера в него: "Все пусто, все равно, все уже было!".
И эхо вторило со всех холмов: "Все пусто, все равно, все уже было!".
Правда, собрали мы жатву: но почему же сгнили и почернели плоды наши? Что упало в последнюю ночь со злого месяца?
Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось вино наше, дурной глаз опалил наши поля и сердца.
Все мы иссохли; и если бы огонь объял нас, мы бы рассыпались, словно пепел: но и сам огонь утомили мы.
Все источники иссякли у нас, и даже море отступилось. Земля готова разверзнуться, но бездна не хочет поглотить нас!
"Ах, есть ли еще море, где бы можно было утонуть?" – так раздается жалоба наша среди однообразия болот.
Поистине, мы слишком утомились, чтобы умереть; и вот мы бодрствуем и продолжаем жить – в склепах!" -
Такие речи слышал Заратустра от одного прорицателя; [34] и предсказания его запали ему в сердце, и изменился он. Печальный и усталый, бродил он всюду; и стал похож на тех, о ком говорил прорицатель.
"Истинно так, – говорил он ученикам своим, – еще немного, и наступят эти долгие сумерки. Ах, как спасти мне от них свет мой?
Чтобы не угас он среди этой скорби! Еще дальним мирам должен светить он и самым далеким ночам!"
Так, опечаленный в сердце своем, всюду бродил Заратустра; в продолжение трех дней не принимал он ни пищи, ни питья, не знал отдыха и потерял дар речи. Наконец случилось так, что впал он в глубокий сон. Ученики же его, бодрствуя долгими ночами, сидели вокруг него и с беспокойством ожидали, не проснется ли он, не заговорит ли снова, исцеленный от скорби своей.
И вот речи, которые говорил Заратустра после того, как проснулся; и словно издалека доходил до учеников голос его:
"Выслушайте, друзья мои, тот сон, что приснился мне, и помогите мне разгадать его!
Сон этот все еще загадка для меня; сокрыт еще смысл его, и не витает над ним на вольных крыльях.
Снилось мне, что отрешился я от всякой жизни. Там, на уединенной горе, в замке Смерти, стал я ночным сторожем – стражем могил.
Там охранял я гробы: полны были мрачные своды трофеями побед ее. Побежденная жизнь смотрела на меня из стеклянных гробов.
Я вдыхал запах пыльных вечностей; задыхаясь в пыли, удрученно поникла душа моя. Ибо там – кто может освежить душу свою?
Свет полуночи неизменно окружал меня, и рядом, скорчившись, сидело одиночество, и еще третья, худшая из подруг моих – надрывная мертвая тишина.
Ключи носил я с собой, ржавые из ржавых; и самые скрипучие ворота умел открывать я ими.
Подобно зловещему карканью, проносился скрежет по длинным коридорам, когда поднимались затворы ворот: зловеще кричала птица эта, неохотно давала она будить себя.
Но еще больший ужас сжимал сердце мое, когда все снова умолкало, кругом водворялась тишина, и я оставался один среди этого зловещего молчания.
Так шло, так ползло время, если вообще двигалось оно – почем я знаю! Но наконец случилось нечто такое, что разбудило меня.
Трижды ударили в ворота, как громом, трижды взвыли своды в ответ: и тогда подошел я к воротам.
"Альпа! – вскричал я, – кто несет прах свой на гору? Альпа! Альпа! Кто несет прах свой на гору?"
И я нажимал на ключ и налегал на ворота, стараясь открыть их. Но ни на палец не подавались они.
Вдруг бушующий ветер распустил крылья свои: с пронзительным свистом взрезая воздух, бросил он мне черный гроб.
И среди визга, и воя, и грохота гроб раскололся, плевком исторгнув из себя хохот – тысячу образов хохота.
И тысячью ликов – детей, ангелов, сов, безумцев и бабочек величиной с человека, это сиздевкой и ревом хохотало надо мной.
Страшно испугался я, и пал на землю, и кричал от ужаса так, как не кричал никогда.
Но мой собственный крик разбудил меня – и я очнулся".
Заратустра рассказал сон свой и умолк: ибо не знал он еще объяснения его. Тогда ученик, которого он любил больше всех, быстро поднялся, схватил Заратустру за руку и сказал:
"Сама твоя жизнь объясняет нам этот сон, Заратустра!
Не ты ли сам тот ветер, с пронзительным свистом распахивающий ворота в замке Смерти?
Не ты ли сам тот гроб, полный разнообразных и пестрых обликов зла, а также ангельских ликов жизни?
Поистине, подобно многообразному – на тысячу ладов – детскому смеху, входит Заратустра во все склепы, смеясь над ночными стражами могил, что гремят своими ржавыми ключами.
Устрашать и опрокидывать их будешь ты смехом своим; и беспамятство их, и пробуждение будут свидетельствовать о власти твоей над ними.