Страница 21 из 70
Дух и добродетель господина твоего пусть возрастают благодаря тому, что ты сделался слугой ему: так и сам ты возрастешь с духом и добродетелью его".
Истинно так, знаменитые мудрецы, слуги народа! Вы возрастали вместе с духом и добродетелью народа – и народ вырос через вас! К чести вашей говорю я это!
Но народом остаетесь вы для меня и в добродетелях своих, народом с близорукими глазами, который не знает, что такое дух!
Дух есть жизнь, которая сама же надрезывает жизнь: собственным страданием умножает она знание свое: знали вы уже это?
И счастье духа в том, чтобы стать помазанником и жертвой на заклание, освященной слезами: знали вы уже это?
Слепота ослепшего и его искание на ощупь свидетельствуют о силе солнца, на которое взглянул он: знали вы уже это?
Мало того что дух движет горами; надо, чтобы научился познающий строить из гор: знали вы уже это?
Вы знаете только искры духа, но не видите, что он – наковальня, не видите жестокости молота его!
Поистине, вам не ведома гордость духа! Но гораздо непереносимее была бы для вас кротость его, пожелай она заговорить!
И вы еще ни разу не осмелились ввергнуть дух свой в снежную пучину: ибо вы недостаточно горячи! Потому и незнакомы вам наслаждения холодом его.
Но во всем вы обходитесь с духом слишком запросто, и мудрость часто превращали вы в богадельню и лечебницу для плохих поэтов.
Вы не орлы, и потому не испытали вы счастья в ужасе духа. Но кто не птица, тому не дано устраивать привал над пропастью.
Вы – теплы: но холодны ключи глубокого знания. Холодны, словно лед, глубочайшие источники духа – отрада для рук, горячих деяниями.
Вот стоите вы предо мной, почтенные и важные, с прямыми спинами, вы, прославленные мудрецы! Ни сильный ветер, ни могучая воля не подвигнут вас.
Видели вы когда-нибудь, как по морю проносится парус, округлый, надутый ветром и трепещущий от бешенства его?
Подобно парусу, трепеща от бури духа, мчится мудрость моя по морю – моя необузданная мудрость!
Но вы, знаменитые мудрецы, слуги народа, – разве можете вы мчаться со мной!
Так говорил Заратустра.
НОЧНАЯ ПЕСНЬ
Вот и ночь: громче голос бьющих ключей. И душа моя – бьющий ключ.
Вот и ночь: просыпаются песни влюбленных. И душа моя – песнь влюбленного.
Что-то неутоленное, неутолимое есть во мне: оно хочет говорить. Жажда любви оживает во мне и говорит языком ее.
Я – свет: о, если бы стал я ночью! Но в том и одиночество мое, что опоясан я светом.
Стать бы мне темным, как ночь! Как приник бы я к сосцам света!
Как благословил бы я вас, искрящиеся звезды, светлячками мерцающие в небе! Как был бы счастлив дарами света вашего!
Но в сиянии собственных лучей живу я и поглощаю пламя, от меня исходящее.
Мне неведома радость берущего; и не раз думал я: стократ блаженнее крадущий, нежели дающий. [26]
В том бедность моя, что вовек не устанет дарить рука моя; в том ревность моя, что вижу я взоры жаждущих и тьму, просветленную желанием.
О злосчастье дарящих! О затмение солнца моего! О томление страсти! О неутолимый голод пресыщения!
Они берут у меня: но затрагиваю ли я душу их? Пропасть – между "дарить" и "брать"; а самая малая пропасть преодолевается в последнюю очередь. [27]
Голод родится из красоты моей: навлечь беды на вас, освещенных мной, обобрать приявших дары мои – во зло стремится алчность моя.
Отдернуть руку свою, когда чужая протянута к ней; медлить, словно водопад, продлевающий падение свое, – во зло стремится алчность моя.
Такую месть измышляет избыток мой; такое коварство источают ключи одиночества моего.
Радость дарящего охладевает в дарении, добродетель моя устала от обилия своего!
Вечно дарящий утратит и стыд. У раздающего – руки и сердце в мозолях.
Не увлажняются глаза мои от стыда за просящих; огрубели руки мои и не дрожат оттого, что наполнены.
Куда исчезли слезы очей моих? Где мягкость сердца моего? О одиночество всех дарящих! О молчание посылающих свет!
Многие солнца кружатся в пустоте пространства: всему темному говорят они светом своим. Для меня же они немы.
О вражда света ко всему светящему: безжалостно следует он путями своими.
В безднах сердца несправедливое ко всему светоносному, холодное ко всем другим солнцам – так совершает каждое солнце круги свои.
Точно бури, проносятся солнца путями своими, в этом их жизнь. Неумолимой воле своей следуют они, в этом их холод.
Вы одни, о темные ночи, извлекаете тепло из всего, что светит! Вы одни услаждаетесь молоком полногрудого света!
Льдом я окован, он жжет мне ладони! О эта жажда во мне, что томится по вашей жажде!
Вот и ночь: быть бы мне светом! И жаждой Ночного! И одиночеством!
Вот и ночь: словно родник, бьет из меня желание говорить.
Вот и ночь: громче голос бьющих ключей. И душа моя – бьющий ключ.
Вот и ночь: лишь теперь просыпаются песни влюбленных. И душа моя – песнь влюбленного.
Так пел Заратустра.
ПЛЯСОВАЯ ПЕСНЬ
Однажды Заратустра проходил с учениками своими через лес; и в поисках источника вышел он на зеленую лужайку, окаймленную деревьями и кустарником: там танцевали девушки. Узнав Заратустру, они оставили танец свой, но он подошел к ним с приветливым видом и сказал:
"Танцуйте же еще, милые девушки! Не противник забав со злым взглядом пришел к вам, не враг девушек.
Я – заступник Бога перед дьяволом, который есть Дух Тяжести. Как могу я, быстроногие, не любить божественные танцы? Или красивые девичьи ножки?
Правда, я – лес и ночь темнеющих деревьев: но кто не страшится мрака, тот найдет и кущи роз под моими кипарисами.
И встретит маленького бога, что всех милее девушкам: тихо покоится он у источника, смежив веки свои.
Вот как, среди бела дня уснул он, ленивец! Верно, набегался всласть за бабочками?
Не сердитесь на меня, прекрасные плясуньи, если я слегка накажу маленького бога! Конечно, будет он кричать и плакать, – но он такой забавный, – даже когда плачет!
И со слезами станет он упрашивать вас, чтобы вы станцевали; а я спою под ваш танец:
плясовую песнь в насмешку над Духом Тяжести – высочайшим и всесильным демоном, про которого говорят, что он "князь мира".
Вот та песня, которую пел Заратустра, пока Купидон и девушки танцевали:
"О Жизнь! Заглянул я недавно в глаза твои, и мне показалось, что погружаюсь я в непостижимую глубь.
Но золотой удочкой вытащила ты меня и насмехалась надо мной, когда я называл тебя бездонной.
"Так говорят между собой все рыбы, – отвечала ты, – которые не могут достичь дна; все, что слишком глубоко для них, зовут они бездонным и недостижимым.
Но я лишь изменчива и своенравна, и во всем я женщина, и отнюдь не добродетельна.
И хотя вы, мужчины, называете меня и "глубокой", и "вечной", и "таинственной";
но всегда вы одариваете нас своими собственными добродетелями – эх вы, добродетельные!"
Так смеялась она, недоверчивая; но не верю я ей и смеху ее, когда она злословит о себе самой.
А когда с глазу на глаз говорил я с дикой мудростью своей, она гневно сказала мне: "Ты желаешь, стремишься и любишь – и потому только хвалишь ты Жизнь!".
Чуть было тогда не ответил я зло и не сказал ей, разгневанной, правды; а нельзя ответить злее, чем сказав правду мудрости своей.