Подснежник

— Я умер, Роза, я умер…

— Нет, Жорж, дорогой, любимый, родной, единственный, ты не умер, ты жив! Тебе станет лучше, ты обязательно поправишься, ты будешь жить, и мы снова будем вместе!

— Нет, Роза, я умер, — вдруг совершенно отчетливо и ясно сказал он. — Я умер давно, много лет назад, когда остался один…

«По сути дела, я давно стал одиночкой, — пронеслась в его сознании крутая и беспощадная мысль. — И вокруг меня тоже преимущественно были беспомощные одиночки, не способные услышать истинный голос истории. Засулич, Аксельрод — гордые и независимые одиночки, лишенные вкуса к широкому массовому действию… Единство лишь в словах, но не в поступках… Одиночкам, даже самым талантливым и ярким, нечего делать в политике, особенно в революции… Одиночки обречены на безвестную гражданскую смерть еще до своего физического исчезновения… Умирают при жизни… политические покойники…»

— Может быть, наша беда заключалась в том, — медленно и тихо заговорил он вслух, — что мы были очень ранними, самыми первыми… И Дейч, и Засулич, и Аксельрод, и я… И поэтому мы слушали только самих себя, только свои голоса…

— Вы сделали свое дело. Вы начали…

— Это было очень давно… С тех пор прошла целая вечность… За эти годы Россия много раз звала нас самыми разными голосами. Но мы, привыкшие жить своим маленьким кружком, были плохими капельмейстерами… Мы не сумели ни стать дирижерами, ни занять место в общем хоре. Мы оказались солистами, переоценившими свои вокальные данные…

— То, что сделали вы, никогда не будет забыто…

— Не знаю, не уверен… Теперь в России все идет к тому, чтобы о нас забыли надолго… Ты знаешь, Роза, о чем я подумал сейчас? Может быть, единственным средством победить болезнь было бы для меня здесь…

— Что, что? Что именно? Говори!

— Как это ни парадоксально звучит — быть с Ульяновым. Увы, это всегда было невозможно… Иногда мне кажется, что я остался один тогда, когда мы разошлись с ним, именно тогда… Я слышал его голос. Ему сейчас неимоверно, чудовищно трудно, во многом он ошибается, но он живет и работает на самой вершине. Он остановил на себе зрачок мира, а я умираю внизу, у подножия горы, которую мы начали возводить вместе с Ульяновым, а потом эта гора взяла и сбросила меня вниз… Когда я умру, проси его, чтобы помог уехать во Францию, к детям. Я думаю, он поможет.

— Не говори об этом — ты будешь жить!..

— Нет, я умер, моя жизнь больше не нужна ни мне, ни тебе, ни России, ни революции… Разве я не умер в тот самый день, когда к нам — помнишь? — пришел Савинков и предложил мне возглавить правительство после того, как его люди разгромят большевиков…

Это случилось через несколько дней после свержения Временного правительства. В квартиру Плехановых тихо и осторожно постучали.

— Кто там? — спросила Розалия Марковна, выходя и коридор.

— Откройте, — послышался глухой голос, — здесь друзья…

Розалия Марковна открыла дверь. На пороге стоял Борис Савинков — в низко, на самые глаза надвинутой кепке, в потертом пальто с поднятым воротником.

— Мне срочно нужно увидеть Георгия Валентиновича…

— Он болен, ему нельзя волноваться…

— И тем не менее я прошу о свидании. Дело, по которому я пришел, выше личной судьбы каждого из нас. Речь идет о спасении России…

И вот он сидит перед Плехановым — бывший товарищ военного министра только что низложенного Временного правительства.

Когда-то, в эмиграции, в Швейцарии, он весьма часто появлялся в доме Плехановых. Называл себя чуть ли не учеником и последователем (несмотря на участие в покушениях на Плеве и великого князя Сергея Романова). Уверял, что разделяет взгляды, дарил книжонки собственного сочинения…

— Чем обязан? — сухо спрашивает хозяин дома.

Ему известно, что в своей недавней и недолгой министерской деятельности Савинков вел себя как прожженный авантюрист.

— Георгий Валентинович, вы любите Россию?

— Мне нужно отвечать на этот вопрос?

— Наверное, нет. Это общеизвестно… Так вот, Георгий Валентинович, во имя вашей любви к России могли бы вы стать знаменем ее спасения?

— В каком смысле — знаменем?

— Через несколько дней Совет Народных Комиссаров физически перестанет существовать…

— Что, что?!

— Будет создано новое правительство, в которое войдут лучшие люди России — ее мозг, ее совесть, ее промышленная мощь…

— Для чего вы говорите все это мне?

— От имени тех, кто взял на себя ответственность немедленно ликвидировать преступные последствия Октябрьского переворота, я предлагаю вам возглавить это новое правительство.

— Кто эти люди?

— Вы знаете их. Они были среди тех, кто слушал вас на Государственном совещании в Москве.

…Это было два месяца назад, в августе. В Москву на Государственное совещание съехались представители помещиков и буржуазии, высшее командование армии, бывшие депутаты Государственной думы, руководители кадетов, меньшевиков, эсеров, народных социалистов. Он, Плеханов, получил персональное приглашение… И, выступая перед участниками совещания, он сказал о том, что в этот торжественный и грозный час, который переживает сейчас Россия, на каждом, кто сидит в этом зале, лежит обязанность предлагать не то, что их разделяет, а то, что объединяет. Он призывал представителей промышленно-торговых кругов признать тот неизбежный факт, что в подготовке и совершении Февральской революции заслуги русской революционной демократии велики и неоспоримы, что теперь настало такое время, когда буржуазия, помещики, генералитет и вся русская интеллигенция в своих собственных интересах и в интересах многострадальной России должны искать пути и формы сближения с русским рабочим классом и русским пролетариатом. Он говорил о том, что отныне русская промышленность может развиваться только в том случае, если торгово-промышленный класс поставит перед собой задачу развития производительных сил с одновременным осуществлением самых широких социальных реформ.

И если буржуазия будет способствовать проведению этих реформ, облегчающих положение рабочего класса, то он, Плеханов, почти гарантирует ей, буржуазии, всемерную поддержку со стороны пролетариата, а также свою личную помощь… Он обратился к руководителям меньшевиков, эсеров, кадетов и народных социалистов с предостережением об опасности захвата политической власти, так как Россия переживает в настоящее время буржуазную революцию и ей, России, предстоит теперь очень и очень долгий период капиталистического развития. А это процесс двусторонний: на одной стороне будет действовать и развиваться русская буржуазия, а на другой стороне будет действовать и развиваться русский рабочий класс. И если пролетариат не захочет повредить своим интересам, а буржуазия — своим, то и тот и другой классы должны, не враждуя друг с другом, как прежде, а исходя из взаимно добровольных побуждений, искать новые пути для экономического и политического соглашения, союза и сотрудничества.

— …Итак, Георгий Валентинович?

— Итак, вы предлагаете мне во имя моей любви к России возглавить правительство после того, как будут ликвидированы «преступные последствия» Октябрьского переворота?

— Почтительно предлагаю, предварительно согласовав нашу встречу со своими единомышленниками.

— А не кажется ли вам и вашим единомышленникам, что способ, которым вы собираетесь устранить большевиков, тоже преступен?

— Помилуйте, Георгий Валентинович, с большевиками все средства хороши — это не люди!

— Почему же не люди? Я и сам когда-то был большевиком. Недолго, правда…

— Это было очень давно. Почти пятнадцать лет назад. За это время вы оборвали с большевиками все связи.

— Неточно излагаете, милостивый государь. В эти годы я и печатался неоднократно в большевистских изданиях, и вместе с большевиками выступал против ликвидаторов, богостроителей и философских ревизионистов. Так что позвольте сделать вам замечание: зовете в премьеры, а политическую биографию мою знаете весьма слабо. С точки зрения парламентской этики, совсем негоже будет мне, сотрудничавшему с большевиками, возглавлять следующее после них правительство, когда вы устроите большевикам Варфоломеевскую ночь.